— Могут-с! — воскликнул «восточный человек», щеря редкие зубы. — С превеликим нашим удовольствием! Имеем отличные номера по полторы рубли. Будете довольны-с. Имеем также номера подешевше. Всего по рублику с постели!

— Э-э… — протянул Нарышкин, переменившись в лице, и с брезгливой гримасой оглядывая разом поблекший наряд «визиря». — И здесь бутафория! Терентий, распорядись!

Он отвернулся, разом потеряв интерес к происходящему, и оживился, только когда расторопный дядька приказал вытащить из его номера кровать и застелить весь пол коврами. Прочие комнаты, снятые компаньонами, были оставлены в том виде, в каком пребывали, то есть являли собой вполне заурядные нумера заурядных губернских гостиниц. Впрочем, стены, оклеенные турецкой бумагой, несколько оживляли дешевые олеографии в восточном вкусе, изображающие базары, обнаженных одалисок и мужественных слуг Аллаха на горячих и резвых конях.

Настроение вернулось к Нарышкину, когда дядька раздобыл где-то кальян, целый поднос халвы и большой кувшин кислого молодого вина.

— Жить можно и в этом клоповнике! — заявил «Гроза морей», развалившись на полу среди кучи подушек. — Начинаю чувствовать себя восточным царьком-тираном. Уже чешутся руки. Хочется рубить головы…Может быть, просто дать кому-нибудь в рыло? — Нарышкин мечтательно потянулся. — Эх, жалко музыки нет! Было бы совсем недурственно, если бы ты, Степа, и ты, дядька Терентий, усладили мой слух. Сыграли б мне на каких-нибудь дутарах или камузах. На чем они там, в Туретчине играют? А вы, Катенька, могли бы исполнить танец живота…

— Это еще зачем? — едва не поперхнулся халвой Степан. — Господь с вами, Сергей Варельянович! Придумаете этакую белендрясину. Она же еще девица. Как же можно ей на животе танцевать?

— Темный ты человек, Степан Афанасьич! — вздохнул Нарышкин.

— А я вот слыхала, что в Туреции этой женщины в бурнусах ходят с головы до пят. И лица совсем не смеют казать, — подала голос набившая ротик халвой Катерина.

— Это верно, — авторитетно подтвердил Терентий. — Называется «параньча». Гуляют в этой параньче и зимой и летом. Ходят в ей, будто гусеницы. Одни бельма наружу торчат.

— А еще есть на востоке такое, Катенька, — блеснул глазами из своих подушек Нарышкин, — такое, когда мужчина может иметь не одну жену, а, скажем, три или пять. А те, кто побогаче, к примеру, султан или падишах, имеют сто и больше жен. Называется это — гарем.

— Не знаю, как там, на востоке, — серьезно сказал Степан. — Их там дело басурманское. Может у них, у ефиопов, бабы по-другому устроены. А у нас, ее вон матерь, (он кивнул в сторону Катерины) случалось, что и бивала меня. Рука-то у ней, у покойницы Степаниды Платоновны, налитая была, ощутительная! Мне ее одной-то, голубушки, через края хватало… Царствие ей небесное! А тут тебе три или пять… Это в какие же ворота столько счастья?

— Эх ты, каша-размазня! — вмешался Терентий. — Виданное ли дело, чтобы баба тебе в шею накладывала? Баба — на и есть баба. К ей тоже свое обращение полагается. Главное — спуску не давать!

— Это как же? — Нарышкин кейфствовал от кальяна и вина, блаженно щурясь, с улыбкой наблюдал за компаньонами.

— А так, — гнул свою линию Терентий. — Чуть заартачилась голубушка — сразу ей в мордец! Или в ухо засмолить! Не сильно, но так, чтобы руку мужнину почуяла. А коли спуску дашь, то они, изверги естества, вовсе на шею усядутся. Потому как бабы повсеместно устроены похожим образом. У всех промеж ног «вдоль», а не «поперек»…

— Ну ты уж, Терентий, того… Не один все ж таки! — нахмурился Степан, покосившись на Катерину.

— А что такого? Как есть и говорю. Бабы — ни и в Ефиопии бабы! Вот мужики там — е то, что у нас! Там этаких тетерь нету, навроде тебя, Степан Афанасьич. Там чуть, что не по-ихнему — враз за кинжал хватаются. Крякнула супротив мужа — чирик, и языка у ней нет! Побреши, пойди, теперь без языка-то! Мусульманы на это дело спорые…

В эту ночь, когда золотой попугай солнца опустился в клетку запада, а серебристый попугай луны вылетел из гнезда востока, в сердце Нарышкина зажглось смутное томление. Вино было допито, но в голову, одурманенную кальяном, сон не шел. Сергей ворочался среди пахнущих молью подушек, зевал отчаянно, но заснуть не мог, как ни пытался. Попробовал считать баранов, но проклятые животные сбились плотной, блеющей массой и пересчитывать себя упорно не желали. Виноваты ли в том были пряные ароматы, разносившиеся по дому, кислое вино, кальян или упрямые бараны Нарышкин не знал и в последствии не мог объяснить себе тот факт, что в половину первого ночи он оказался перед дверью номера Катерины, в которую принялся тихонько скрестись. Все происшедшее затем, было как в тумане.

Она открыла. Он вошел. Вполголоса (как показалось) принялся увещевать, уговаривать, убеждать. Наконец, когда девичий бастион, как показалось Нарышкину, готов был капитулировать, «Гроза морей» пошел на решительный штурм… И тут неожиданно сильная и хлесткая пощечина вернула его к действительности.

— Уходите, Сергей Валерьянович! Христом Богом прошу! — сурово сказала Катерина.

…Щека горела, будто опалённая огнём. В воздухе, казалось, ещё звенело эхо пощёчины. «Гроза морей» пошатнулся, отступил на шаг, затем вышел в полутёмный коридор и довольно скоро обнаружил себя стоящим на ступеньках заднего входа.

Ночной воздух остудил горящее лицо, неожиданно резко прошёлся по волосам, и Нарышкин, словно тяжёлая неповоротливая баржа, отчалил от порога. Тёмные задворки и гулкие колодцы дворов вынесли его на какую-то незнакомую улочку, которая медленно и бесцельно, словно полусонная река, понесла Сергея в неведомом направлении. Слева и справа, тускло мерцая огнями, проплывали спящие дома. В окнах некоторых из них всё ещё горели свечи, а по правую сторону пьяная орда местных флибустьеров сражалась за тонущий в кустах сирени фрегат кабака. Из-за кустов слышался треск ломаемой мебели, хриплая брань и глухие удары кулаков. Один из дерущихся, едва не сбив задумчивого Нарышкина, не без посторонней помощи вылетел на мостовую и бесформенным мешком рухнул на его пути. Сергей безразлично перешагнул через поверженного и, погружённый в свои мысли, побрел по тёмным улицам дальше. Шумный трактир исчез за поворотом, вдоль мостовой опять потянулись незнакомые строенья. Промелькнула фигура бородатого дворника, о чём-то хмуро беседовавшего с самим собою. Громко простучав подковами, роняя обрывки хмельного веселья, цыганских напевов и женского смеха, мимо промчалась загулявшая тройка… Сергей оставался совершенно безучастен к происходящему вокруг. Он вспомнил свою столичную жизнь, которая сейчас, в этот момент, показалась ему навсегда и напрасно утраченной, припомнил неожиданную встречу со Степаном и Катериной. Встречу, так резко изменившую его, Сергея Валериановича Нарышкина, благостное Петербургское бытие…

Сердце наполнилось досадой. Сергей потрогал еще горячую от пощечины щеку.

— Девчонка! — подумал он. — Дурочка неотесанная! Точно возомнила себя царицей Шамаханской! А я то, каков дурень! Чуть флакон нарушил — и на тебе, обрадовался! Кинулся невесту выплясывать! Болван…болван!

— А…наплевать и растереть! — сказал себе Сергей, и совсем не сразу заметил, что уже несколько минут стоит на обочине и тупо, невидящим взором, глядит вослед тёмному силуэту невесть откуда возникшего, куда-то спешащего человека.

И вдруг неожиданное открытие, словно игла, пронзило Нарышкина. «Трещинский!», — чуть было не выкрикнул он, однако в следующую секунду, уже сорвавшись с места, бросившись в погоню, завопил:

— Стой! Стой, шельмец!

«Трещинский» бросился наутёк, юркнув под тёмные своды небольшой арки, попытался уйти от преследователя, но тот в несколько скачков настиг беглеца. Во мраке подворотни по мощёной земле рассыпался отразившийся от стен стук сапог. Завязалась борьба. Противник не возмущался, не кричал и не отбивался, а только, громко пыхтя, извивался, как змея. Он пытался выскользнуть из сильных рук Нарышкина, который то и дело перехватывал вертлявого беглеца, цепляя его то за рукав, то за воротник, а когда ухватился за грудки, батарея пуговиц не выдержала, звонко выстрелила и рассыпалась по брусчатке.