— Хватит, Лева, trop beo coup, так кажется, говорят французы. Переходи к делу и дай мне хотя бы коньяку, что ли? Есть у тебя коньяк?
Коньяк нашелся, Трещинский отпил из бокала и вполголоса продолжил рассказ:
— Ты, Сережа, разумеется, немного знаком с историей моей бедной Родины, я имею в виду Польшу. Такие фамилии, как Вишневецкие, Конецпольские, Чарторыжские, Калиновские, тебе все-таки о чем-то говорят? Не правда ли?
— Ну, допустим, — Нарышкин отхлебнул коньяку.
— А ты знаешь, что, пожалуй, каждый поляк в душе желал бы видеть Польшу независимой, великой державой, как это некогда и было — «от можа до можа», и есть такие, которые готовы употребить для этого все имеющиеся средства. А средства, я скажу тебе, есть и немалые. Хотя бы у потомков тех знаменитых фамилий, которые я тут тебе только что называл.
— Лева, это же заговор какой-то?! — Нарышкину стало как-то не по себе.
— Не спеши делать выводы, мой друг, я же понимаю, что плетью обуха не перешибешь. Да и, если помнишь, я в прошлом — русский офицер, присягу давал. …Вышло так, что случилось мне быть наездом в Кракове. Были у меня там кой-какие дела… — Левушка многозначительно усмехнулся. — И вот, вообрази себе, совершенно неожиданно меня навестили поверенные одного моего дальнего родственника и сказали, что он желает меня видеть. Для меня это была неожиданность, так как я полагал, что родни у меня уже нет ни по эту, ни по ту сторону границы. Любопытный оказался старикан, этот мой родственник! Из породы книжных червей… Собирал уникальные документы, рукописи… — Левушка слегка кивнул головой на стопки книжных раритетов и продолжал.
— Я постарался приглянуться старику, показал, что наши взгляды на судьбу Польши во многом сходятся, и тот вскоре проникся ко мне доверием. Более того, он предложил использовать часть своих фамильных драгоценностей в деле освобождения нашей Родины, — здесь Трещинский сделал эффектную паузу и залпом выпил коньяку.
— И ты согласился? — Нарышкин даже слегка протрезвел.
— Разумеется, мой друг. А как бы ты поступил на моем месте? Такого богатства, которым мне предложил распоряжаться старик Калиновский, я отродясь в руках не держал. У меня, разумеется, был план употребить эти средства исключительно на политические цели и, конечно же, с пользой для моего бедного отечества, но тут старикан благополучно почил в бозе, будучи, вероятно, уверенным, что дело всей его жизни в надежных руках. Стоит ли говорить, что я тут же бросил всю эту затею с освобождением Польши, — Трещинский зашелся суховатым недобрым смехом. — Не суди меня строго, друг мой. Я очень сильно нуждался в деньгах. Тебе ли не знать. И тут вдруг такой куш! Я думаю, многие на моем месте поступили бы точно так же. Золото и камни я продал отчасти там же, в Кракове, отчасти в Москве. Разумеется, кое-что я потерял на этом, но все же это были деньги, притом деньги для меня весьма приличные. Как оказалось, с этими средствами я могу добиться очень многого. Я расплатился с кредиторами, купил приличный выезд, оплатил несколько банкетов и приобрел влиятельных друзей. Вскоре, друг мой, я был удивлен, видя, как быстро находятся нужные связи и покровители обоего пола, и, веришь ли, я стал стремительно продвигаться по службе. Вот как круто во всех смыслах изменилась моя жизнь.
— Вот, значит, как. Раз — и в дамках! — Нарышкин встал и подошел к окну.
— Разумеется, Серж, я надеюсь на твою порядочность, — с легкой усмешкой проговорил Левушка.
— В моей порядочности, господин Трещинский, Вы можете не сомневаться, — Сергей вгляделся в белесую муть по ту сторону стекла. На душе у него стало муторно — о ли от выпитого коньяка, то ли от услышанного рассказа. Цинизм Левушки неприятно коробил, однако стремительность взлета его вверх по лестнице, ведущей к достатку, вызывала зависть. И хотя вообще-то Сергей считал себя человеком независтливым, теперь он испытывал именно это чувство.
— Значит, вот оно как богатство достается…
— Да какое там богатство! Взлетевши этак вот вверх, мне теперь все новые и новые расходы требуются. Те деньги (Трещинский сделал ударение на «те») уже закончились.
— Ну, так ты же, верно, служишь где-нибудь? Поди, хорошее жалование получаешь?
— Нет, брат ты мой, после того, как я мое неожиданное наследство в руках погрел, мне теперь нелегко сюртуки в кабинетах протирать да бумаги казенные перекладывать. Душа иного простора требует, а выше титулярного мне не подняться. И так не по возрасту чин. Начнут еще чего доброго интересоваться… Я ведь для них — выскочка, полячишка, — Трещинский криво усмехнулся.
Нарышкин отметил про себя, что напускная барственность уже порядком слетела с его приятеля.
«Ну и поделом, я ведь тебя за язык не тянул», — подумал он.
— Разумеется, Сережа, существуют такие понятия, как «честь», «достоинство» и тому подобные вещи, но в этой стране, где все покупается и продается, где общество состоит из рангов, нумеров и классов, человеку в моем положении подняться вверх можно только либо воруя, либо угодничая и давая взятки! — Трещинский разволновался и говорил уже в полный голос.
— Можно еще удачно жениться …
— Да, черт возьми, и жениться! — Трещинский почти кричал. — Я не стал бы говорить с тобою об этом, открывать тебе душу, если бы не знал тебя как человека в целом порядочного!
— Подлить еще коньяку? — осторожно поинтересовался Нарышкин.
— Подлей, пожалуй! — Левушка схватил бокал и нервно заходил по квартире.
— Да, я немного поднялся в этой табели о рангах… и понял, что задыхаюсь среди чинопочитания и раболепства.
— Эк тебя понесло, Лева! Ты уж лучше умерь ажиотацию.
— Нарышкин, как ты не понимаешь, мир — он шире, чем казенный коридор. А мы сидим здесь, в этих болотах, и думаем, что жизнь укладывается в четырнадцать чиновничьих классов! А что мы видим, Сережа? Серость, чуланы, вот эти каморки, (Трещинский пнул ногой кресло), плац-парады, скуку во всем и вот эту морось на улице!
— Тебе и впрямь жениться пора. При такой хандре только хорошее приданое поможет. Хотя, конечно, насчет каморки это ты погорячился. Ты моей конуры не видал…
— К черту все! В Париж… вот место! Folies Dramatigues, бульвары, Люксембургский сад… Ты бывал в саду? А какие актрисы, bon Dyeu! Не чета здешним Петербургским курицам! — Левушка брезгливо поморщился. — А в Лондоне ты бывал? Нет? Напрасно… Это, скажу я тебе, брат Нарышкин, город! Я туда, кстати, ездил не так давно за одним весьма любопытным документом… — Трещинский странно ухмыльнулся и, прищурившись, посмотрел на Сергея. — Документ этот — мемуары одного англичанина. В годы царствования Ивана Грозного ему довелось быть послом в Московию…
— Дела давно минувших дней, — запивая очередной зевок, откликнулся Нарышкин.
— Это верно… С той поры много воды утекло. Однако англичанин этот оставил после себя один очень интересный список.
— И что в нем такого интересного?
Трещинский сходил в соседнюю комнату, пробыл там некоторое время и вернулся, держа в руках стопку пожелтевших исписанных листков. Аккуратно перетасовал их, находя нужную страницу.
— Ты ведь, насколько я помню, не силен в английском?
Нарышкин мрачно кивнул.
— Стало быть, тебе придется верить мне на слово!
Левушка осторожно повел по листкам холеным длинным перстом:
— Это, Сережа, список авторов и книг из библиотеки Ивана Грозного!
Сие сообщение, сделанное Трещинским с весьма многозначительным видом, никакого видимого эффекта на Нарышкина не произвело.
— Ну и что? — хмыкнул он. — Я, положим, ученых книжек прочел не так много, но, помнится мне, слышал, что царская библиотека сгорела дотла. Так что ли? Какой толк в этом списке?
— Это верно. Считается, что книги погибли во время пожара Москвы еще в шестнадцатом столетии… — Трещинский ухмыльнулся. — А что, если все-таки часть книг удалось спрятать и сохранить?
— Все это домыслы, Лева! Если бы да кабы!
— И, тем не менее, что, если библиотека не уничтожена? По крайней мере, не вся! — Трещинский, по-прежнему странно ухмыляясь мутноватыми глазами, смотрел на Сергея. — Ведь там могли бы быть весьма любопытные документы, которым цены нет! Всем этим книгам, рукописям… Любая такая книжица из собрания царя Ивана — то сокровище! Не говоря уже о том, что многие экземпляры были в золотых переплетах изумительной работы! Так-то, mon ami!
