— Сударь! Сергей Валерьяныч! Где ты там? — внезапно донесся снаружи знакомый голос Терентия. — Выходи скорее, батюшка, будет тебе с домовым в жмурки играть! Вертайся сей же час!

Сергей облегченно выдохнул, повернулся на каблуках и шагнул к выходу, спиной чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд.

Старый моряк поджидал его, сидя на взмыленной лошадке.

— Насилу вас догнал! — тяжело дыша, сообщил Терентий, слезая на землю и вытирая пену у лошади. — , к слову сказать, все нутря себе растряс, покамест за вами поспел!

— Ваш доблестный оруженосец не отстает от Вас ни на шаг! — усмехнулась Анастасия, и в голосе ее Сергей уловил разочарование.

Ужин подали в плохо освещенной бильярдной, где Сергей намеренно уступил Нехлюдову пару партий, рассеянно катая шары и как бы думая о своем.

Настасья Алексеевна потягивала херес и сверкала глазами из полутемного угла, томно, по-кошачьи изогнувшись в мягком кресле. Катерина и ее отец от ужина отказались. Катерина сослалась на головную боль и, еле сдерживая слезы, ушла в отведенную ей комнату. А Степан весь вечер хмуро просидел на крыльце подле пушки, нахохлившись и не вступая в разговор с дворней Нехлюдова. Его оставили в покое, и он сидел, слегка покачиваясь, подперев голову кулаком, временами сплевывая сквозь прореху во рту.

В это время в бильярдной Нехлюдов выиграл уже третью партию, отчего, оживившись, предложил выпить.

Рюмка перцовой, вкупе с проигрышем гостя, ввела его в опасную благость. И вот тут-то Сергей предложил победителю в качестве приза выпить «кубок большого орла». Алексей Петрович принял предложение с энтузиазмом, он хлопнул в ладоши и объявил, что это чудесно. Затем Нехлюдов заметался по комнате в поисках подходящего сосуда и вскоре нашел чашу для пунша, примерно, этак, в полторы пинты мерой. Нарышкин выбор одобрил, при этом заметил, что неплохо было бы налить в чашу по малой толике изо всех бутылок, имеющихся на сей момент в комнате.

— Папа, что Вы делаете? Это же не благоразумно! — воскликнула Настасья Алексеевна, сверкнув глазами из своего угла.

— Полно, дщерь моя! — заговорил Нехлюдов высоким штилем, сливая в новоявленный кубок херес и медовуху.

— Что ж, господа! — Настасья Алексеевна порывисто поднялась, глядя на отца с плохо скрываемым презрением. — Я не хочу при этом присутствовать.

Уходя, она клюнула Нехлюдова в щеку и прохладно кивнула Нарышкину:

— Оставляю это на Вашей совести. Покойной ночи.

Когда «кубок большого орла» был выпит, Нехлюдов трижды изъелозил Сергея мокрыми губами, а затем без каких-либо предисловий полез почивать на бильярдный стол.

Нарышкин вышел на крыльцо. Степан все так же сидел возле кулеврины, уронив голову в колени и бормоча что-то неодобрительное.

— Вот что, Степа, — зевая и поеживаясь, тихо сказал Сергей. — Готов ли экипаж?

— Готов, сударь, давно уж как готов, — Степан встрепенулся и вскочил на ноги.

— Разыщи Терентия. Скажи, чтоб к утру запряг лошадей. Уедем, как только рассветет. Постараемся сделать это тихо и незаметно.

— Вот это, сударь, дело! Давно бы так, — Степан ощерил рот в улыбке. — А как же быть с барином? С Алексеем Петровичем?

— Ну, Алексея Петровича я взял на себя, — ответил Нарышкин и покосился на тускло помаргивающие окна бильярдной. — Думаю, завтра Алексею Петровичу будет не до нас…

Выехали на зорьке. Майский холод сковывал движения, и все сидели нахохлившись. Катерина, хотя и была довольна тем, что соперница ее осталась ни с чем, но виду не показывала, а Нарышкин думал о том, насколько он все же беспутный человек. Едва увлекся Катериной, так тут же чуть было не попал под чары местной взбалмошной барыньки.

«Нет, — говорил он себе, — надо бежать от всего этого. Делом пора заняться. Делом! Клад искать, конечно, безрассудство. Однако чем черт не шутит! Да и вообще, довольно путешествий. Надо и свое родовое гнездо обустраивать. Там, видать, сейчас запустение…».

Сергей оказался более чем прав. Если уж Алексей Петрович Нехлюдов мало радел о внешнем благоустройстве своего имения, то в усадьбе Нарышкина этим не занимались уже лет пять. Кирпичные столбы при въезде в усадьбу едва виднелись из зарослей сухого прошлогоднего бурьяна. Был заброшен и цветник, некогда разбитый перед барским домом, дом же в свою очередь также представлял собой печальное зрелище.

Построенный в стиле классицизма, в два этажа с портиком и колонами, покрашенный в яркие пастельные, оттененные белым тона, дом прежде напоминал кремовый торт и был яркой доминантой в окружающем ландшафте.

Теперь краски поблекли, штукатурка во многих местах облупилась, и родовое гнездо Нарышкиных потерялось среди обступивших его кленов, выросших диким образом.

Хотя был уже полдень, в усадьбе путешественники не встретили ни души. Все как вымерло. Парадная дверь оказалась заколоченной. Пришлось идти через черный ход. Дверь открыл подслеповатый, сморщенный как чернослив сторож Митрич. Впрочем, Сергея он узнал по голосу и тут же бухнулся хозяину в ноги:

— Барин, вернулись, а мы уж не чаяли!

— Что не чаяли, вижу, — буркнул Нарышкин и прошел в дом. Его шаги гулко отдались по комнатам.

— Да… — только и смог сказать Нарышкин, оценивая увиденное.

Паутина густо облепила потолки, обои отошли от стен, явно не доставало части мебели.

— Ну, и кто мне за это ответит? — задал риторический вопрос Сергей.

— Стало быть, как Петра Кузьмича схоронили, так и не стало тут над нами гламного. Людишки все поразбрелись, кто в город, кто куды. Один я остался за домом приглядывать, — пояснил старик и утер рукавом слезящиеся глаза.

— Ну, стало быть, спасибо тебе, Митрич.

— Позвольте, барин, ручку поцеловать! — пробормотал сторож, подслеповато щурясь и искательно шевеля мокрыми губами.

— Ну, полно, полно, — брезгливо отстранился Нарышкин. — Так ты говоришь, людишки в город подались?

— А что делать-то было, батюшка? Коров кормить и тех нечем стало. Порезали буренушек подчистую. Свиней покойник Петр Кузьмич на ярманке запродал. Птицу, какая оставалась, на поминках оприходовали. Конек Ваш, Бутефал[7] больно стар стал, как есть уездился, навроде меня, — Митрич шумно потянул носом внутрь себя проклюнувшиеся некстати сопли. — Кости уж собаки растащили, — добавил он, видимо, решив украсить свое повествование яркой деталью.

— Чего же им делать было, людишкам-то, взяли да и разошлись. Так-то, глядишь, сыты будут, а то — хоть волком вой…

— М-да… — протянул Нарышкин, покачивая головой и тоскливо оглядываясь вокруг. — Просрали имение, сволочи!

Митрич булькнул носом, смахнул очередную слезу и сказал несколько приободряясь:

— Ничего, вот вы, барин, слава Богу, возвернулись, теперь заживем!

— Бред какой-то… — пробормотал Сергей, по-видимому, не разделяя энтузиазма старого сторожа.

Вернувшийся с кухни Терентий только развел руками:

— Пусто на камбузе, сударь! Из припасов одни тараканы.

— А что, дед, выпить у нас тоже нет ничего? — уныло спросил Сергей, тяжело приваливаясь к дверному косяку. — Или тоже все подчистую оприходовали?

— Должно, есть, — встрепенулся старик. — В погребе осталось. Народ-то, он свойское пьет. От барского вина, говорят, дюже пучит.

— Уже окунались! — зло сказал Нарышкин и размазал ударом кулака зазевавшегося на стене таракана.

— Чтоб окунаться — такого не было, — заверил Митрич. — Грех, ведь, какой — а барское добро зариться… Отец Пантелиимон, тот, по совести сказать, прикладывался. Ему Петра Кузьмича отпевать, а мы сыскать его не можем. Нету и нету. Хорошо, догадались в погребе посмотреть. К слову, и птицу порезать — это он наказал. Помин души, говорит, дело святое.

— Ну что же, с отцом Пантелиимоном я еще потолкую, — пообещал Нарышкин и недвусмысленно усмехнулся.

Так за разговором со сторожем, переходя из комнаты в комнату, Нарышкин обнаружил, что в доме недостает шкафа старинной итальянской работы, кожаных кресел, трех пейзажей голландской школы и столового серебра в буфете.