Лошади слегка скромничали в белокаменной, но за Москвой понесли во всю прыть. Нарышкин едва не потерял свой новый картуз и был вынужден надвинуть его до самых бровей. На сердце нашего героя сделалось весело и легко от предвкушения дальней дороги. От весеннего ветерка, бьющего в лицо, оттого, что мимо неслись избы, заборы, овраги, проплывали поля и перелески.

Сергей не нашел ничего лучшего, как поделиться своей радостью с кучером — коренастым, плотненьким дядей с круглым, обветренным, немного бабьим лицом, слегка обрамленным похожей на пух бороденкой.

Кучер, которого звали Мартын, вначале долго отнекивался; держа вожжи в левой руке, правой сердито нахлестывал лошадей и твердил:

— Нет, барин! Никак не можно!

Однако на первой же за Москвой остановке, когда пассажиры несколько минут разминали свои затекшие конечности, оказалось, что все-таки можно. Возница махнул рукой, согласился и выпил украдкой, чтобы не видел кондуктор. Петюня, у которого был завидный нюх на такого рода вещи, тоже тишком метнул в горло порцию рома. На следующей остановке они с Нарышкиным добавили еще. Мартын, и без того бывший не вполне бел лицом, сделался красным, как томат. Одновременно он стал обнаруживать признаки презрения ко всякого рода рытвинам и колдобинам и совсем перестал тормозить экипаж, в результате чего дилижанс несся под гору со свистом, гоня впереди себя шестерых обезумевших от страха лошадей, которые быстро выбились из сил от такой езды. Петюня на некоторое время как бы затмился. Он дремал, опустив голову к самому седлу, опасно раскачиваясь из стороны в сторону.

В Серпухове у переправы через Оку, когда меняли лошадей, ожидали застрявший на том берегу паром и чистили купе, в котором двум путникам стало нехорошо, пассажиры дилижанса приходили в себя. Будучи не в силах доковылять до почтовой станции, они сидели на траве у дороги и затравленно смотрели на то, как доставшие свой плетеный погребец Нарышкин с Терентием закусывали здесь же, неподалеку, чем бог послал. Степан и Катерина чувствовали себя неважно и от своих порций отказались.

Отужинав, «Гроза морей» изъявил желание осмотреть живописные окрестности Оки. Кучер и Петюня пожелали сопровождать его в этой экскурсии, по прошествии которой выяснилось, что Мартын не вяжет лыка. По причине этого, а также в ожидании парома, приклеившегося к дальнему берегу, возникла продолжительная заминка. Кондуктор метал гром и молнии. График следования был безнадежно разрушен. Вопреки здравому смыслу, решено было все-таки выезжать.

Проштрафившегося Мартына сдали смотрителю станции. Поскольку замены вознице не нашлось, кондуктору, кряхтя и чертыхаясь, самому пришлось лезть на козлы. Петюня, слегка оживший, сидел в своем седле; нахохлившись и беседуя сам с собой, нес околесицу на каком то ирокезском языке.

Нарышкин «покинуть мостик» наотрез отказался. Терентий, убоявшись потерять своего барина по дороге, прикрутил его к сиденью крепкой веревкой для увязывания багажа.

Переправа затянулась до позднего вечера. А за Окой пошла бесконечная, тряская езда в ночи…

Кондуктор, сменивший эпикурейца-Мартына, был зол и мрачен, короткого знакомства с Нарышкиным свести не захотел. Он только бурчал себе что-то под нос да внимательно смотрел на темную, еле различимую впереди дорогу. Почтовая станция все не показывалась. Выбулькавший весь ром Нарышкин крепко спал, привязанный к козлам. Однако вскоре он проснулся от осознания неотвратимости совершения естественной надобности и потребовал немедленной остановки. Но кондуктор, казалось, ничего не слышал, а привязанный накрепко барин не мог высвободиться сам. Время шло, Нарышкин нервничал. Наконец, окончательно потеряв терпение, он изловчился и сильно пнул кондуктора свободной от пут ногой. От неожиданности тот выпустил вожжи и тихо провалился куда-то в темноту. Лошади проскакали еще с полверсты и перешли на шаг. Форейтор, снова затмившись, мерно храпел, покачиваясь в седле. Дилижанс, лишенный управления, рыскнул куда-то вправо и остановился, увязнув колесами в земле. Разбуженные криками запутавшегося в своих силках Нарышкина, из экипажа выскочили перепуганные пассажиры.

— Сергей Валерьяныч, что стряслось? Жив ли ты там, батюшка? — подал голос Терентий.

— Развяжи меня, старый дурень, сил моих нету терпеть!

— Свят, свят, свят, а где же кучер?

— Почем мне знать! — злился Нарышкин. — Развязывай меня скорее или я сейчас дам течь.

На востоке посветлело. Где-то лаяли собаки. Близость жилья немного обнадеживала. Нарышкин предложил развести костер и, быть может, что-нибудь спеть.

Однако любезно обнародованная им песня о том, как в степи глухой замерзал ямщик, энтузиазма не вызвала. Кто-то из полумрака послал Нарышкина к черту.

— Что ж, мое дело предложить, — прерывая пение, ответил «Гроза морей» невидимому оппоненту. — Дело в том, что в поле на заблудившихся путников частенько нападают волки. И я подумал, если бы мы развели костер и спели, то это могло бы отпугнуть зверя.

В салоне послышался всхлип и шум падающего тела.

— Боже мой, да заткните его кто-нибудь!

— Вот послал бог попутчика, — раздался нестройный хор голосов.

— Что происходит?

— Это моя жена! Она упала в обморок!

— Бедняжка. Осторожно не наступите…

— Вы чудовище! Вы же ее напугали…

— Вот всегда так! Хочешь как лучше, а люди этого не понимают, — Нарышкин скорбно вздохнул и, чтобы не возбуждать дальнейшего негодования толпы, снова полез на козлы.

Остаток ночи пассажиры провели в томительном ожидании. Мужчины несли дозор. Дамы дрожали внутри дилижанса. Кроме Нарышкина, храпящего на козлах, и Петюни, покоящегося в седле, никто не заснул. Степан с Терентием, расположившись на своих скудных пожитках возле заднего колеса, вполголоса переругивались. Катерина, сидевшая внутри кареты вместе с тремя пассажирками, пыталась дремать. В карете дамы единодушно осуждали поведение Нарышкина. Дородная купчиха, направлявшаяся в Малороссию, с тревогой прислушивалась к раскатам богатырского храпа, доносившегося с козел.

— Это прямо ужас с кем приходится ехать! Просто шайка какая-то. А этот одноглазый, который кучера напоил, настоящий колодник, прости господи! Верьте слову, кондуктора тоже он угробил. Горло чирик — перерезал и в канаву скинул. Это у них быстро, — купчиха покосилась на Катерину, но та сделала вид, что спит.

Тусклый свет лампы выхватывал из темноты перекошенные страхом лица.

— Господи, что же с нами будет? — донеслось из другого угла кареты.

— А что будет? Мужчин порежут да покладут. А нас известное дело… — купчиха снова бросила быстрый взгляд на Катерину, — насильничать станут, глумиться да куражиться. Спервоначала, конечно, разденут до исподнего…

— Неужто до исподнего? — враз спросили обе дамы и голоса их показались Катерине заинтересованными.

— Страх-то какой! — с чувством произнесла худая, словно грабли, барыня средних лет, по виду небогатая помещица. — Я даже своему Петру Ивановичу этакого-то не дозволяла… Да неужто и впрямь до исподнего?

— А что ж вы думаете? Это у них, злодеев, так заведено. Разденут — ну насильничать, ну насильничать… Видели, какая рожа у ихнего атамана? Чистый каторжник. Такой ни перед чем не урезонится.

— А мне он сначала интересным показался… Если бы, конечно, не эта повязка… — прошептала третья барынька помоложе.

— Что вы такое говорите, — косясь на Катерину, шикнула на собеседницу купчиха. — Вот увидите. Истинный крест, они, кандальные души, как есть будут насильничать! — в голосе купчихи слышалась мрачная убежденность.

— Да когда ж они начнут-то? — со страхом в голосе, в котором также угадывалось и нетерпение, вопрошала худая дама.

— Кто их окаянных знает? Может, сейчас прям и начнут, а может, как к Орлу подъедем. Орловские-то знаете какие? Первые душегубы на земле. Разденут до косточек и не погребуют ничем. Чистые канибальцы!

— А я вот только до Тулы еду, — облегченно и как-то слегка разочаровано вздохнула молодая барынька.