Похороны прошли назавтра же. Пригодился найденный Терентием священник. Степана отпели по православному чину и опустили в сухую, каменистую землю христианского участка кладбища на окраине Перы. В обмен на грубо сколоченную дядькой домовину земля исторгла на божий свет обломок античной капители и груду битых черепков.

— Забавно, — пробормотал Сергей, глядя на фрагмент колонны. — Ионический ордер… Мы когда-то точно такую в академии художеств рисовали. Он отвел увлажнившиеся глаза и огляделся. Тесно посаженные кипарисы создавали густую тень, но их зеленые кроны то тут, то там пропускали солнечный свет, скользящий по поверхности памятников. Высокие надгробные камни таинственно и торжественно мерцали белизной, и Нарышкину стало казаться, что он среди развалин сказочного разрушенного города. Сергей вспомнил, как он вместе со своей компанией бродил по Лавре в Петербурге в самом начале их приключений. И вот теперь окраина Стамбула…

Последнее пристанище Степана находилось в очень занятном месте, если только слово «занятно» допустимо применять к усопшим. Все здесь говорило об интернациональном характере населения города мертвых. Пришедших сюда со всех сторон окружали надписи и по латыни, и на современных языках — напутствия молиться за души усопших: образцы французской куртуазности, немецкой сентиментальности, итальянского красноречия, скупые английские перечисления дат рождения и смерти, возрастов и болезней. На армянских надгробиях, кроме дат, были еще высечены эмблемы рода торговой деятельности или ремесла усопшего.

Одни памятники поражали пышностью, другие отличались суровой простотой. Сергей обратил внимание и на цилиндрический постамент из песчаника, вокруг которого обвивались звенья корабельной цепи.

На надгробии был немного грубовато высечен православный крест. Фамилию усопшего и даты стерло время, но осталась надпись на русском: «Спи спокойно, дорогой товарищ!». И подпись ниже: «Экипаж клипера „Забияка“».

Погребение Степана обошлось недорого, но на простой деревянный гроб и крест, услуги могильщиков и батюшки были истрачены последние средства, оставленные Нарышкину страстной вдовой. Просить у Мишель других денег Сергей не решился. Его положение и так было двусмысленным, тогда как Перекакис, поначалу льстиво поджавший хвост, день ото дня становился все наглее и стал уже намекать, что если компания не заплатит ему за постой и стол, он обратится в местную полицию.

— Съезжать нам из таверны надобно, — с невеселыми думками обратился Сергей к Терентию, когда они тащились с кладбища. — А не то грек к кавасам побежит.

Он глубоко вздохнул и оглянулся на шедшую позади Катерину. Она больше не выла, не причитала, хлопоты, связанные с похоронами, не позволяли ей распуститься в истерике. Но, когда дело было сделано, Катю накрыла волна скорби: она села на могильный холмик и в отчаянье закрыла лицо руками. Сергею стоило больших трудов поднять девушку и заставить шагать вперед. Но идти было некуда, а ночевать на кладбище никто не хотел, памятуя недавнюю встречу с местными нищебродами…

— У вдовы клянчить денег неудобно, — посетовал Нарышкин, — но если и даст, то придется опять как-то выкручиваться. А это мне уже совсем не с руки, да и Катерину жалко. Я ж не султан какой-либо, чтобы двух баб по очередке пользовать.

Дядька деликатно обошел женскую тему.

— Тут, сударь, Моня наш объявился. Я покамест попа разыскивал, этого хитрована и повстречал. Земляков он тут сыскал. С ними уже и коммерцию обтяпал…

— А-а, я говорил, что Брейман и у турка на колу землячков себе найдет! Ну и что он, процветает? — заинтересовался Гроза морей.

— Он тут недалече. Чудодейственной землицей с могилы басурманского праведника торгует. Говорит, враз исцеляет от бесплодия и всяческих напастей. И бабы, и мужики здешние в охотку берут.

— Что, и впрямь помогает?

— Если бы! Так, слюногонка одна, — отмахнулся Терентий, скривив губы. — Да уж больно баклан этот складно втирает. Я, было, сам едва попробовать не покусился.

— Земли что ли? — хмыкнул Сергей. — Что-то ты крутишь! К чему ты мне Моню сватаешь?

— Я так думаю, что надоть к нему на откормление пойти, — поделился соображениями дядька.

— Ты что ж это, старый черт, совсем ожидовить нас хочешь? Я и так жалею, что с жульем этим связался, честь свою дворянскую замарал!.. …Едва не замарал, — слегка конфузясь, поправился Нарышкин.

— Что ж с ними поделаешь! Криво рак выступает, да иначе не знает, — резонно сказал Терентий. — Зато этот финтерлей темноголовый уже собирается контрабандой в Одессу ворочаться! И нам домой пора, а то видит бог — сгинем тут на чужбине.

Старый моряк кивнул на могильные плиты, тянущиеся вдоль дороги.

Сергей еще раз оглянулся на остатки товарищества, бредущие с кладбища. Катерина отстала и шла теперь рядом с немцем, который деликатно поддерживал ее под локоть.

— Ну что ж, — пробормотал Нарышкин, — денег нет, а есть хочется… Веди нас к евреям, что ли…

Пока Сергей пил вино в греческих тавернах, Заубер и Терентий обследовали подземелья Стамбула, а Катерина «томилась» в турецкой неволе, Моня Брейман развел бурную деятельность. Впрочем, иной он и не знал, ибо все, что ни делал, выходило бурливо, кипуче и имело шумные, не всегда приятные последствия.

Для начала Моньчик прошелся по городу, потерся на рынках, а затем отправился в Балат — еврейское гетто турецкой столицы. Жители района говорили на ладино, представлявшем из себя средневековое кастильское наречие с вкраплениями идиш и турецкого. Что и говорить, тарабарщина для непосвященного человека это была редкостная, и, тем не менее, Моня быстро нашел с аборигенами общий язык. Недолго думая, он заявился в синагогу Ахрида, кафедра которой была устроена в виде корабельного носа. Коренные жители Балата считали, что это нос одной из галер Баязеда, на которых изгнанные из Испании евреи добирались в Константинополь. Впрочем, были и такие, которые свято верили, что кафедра не что иное, как нос самого Ноева ковчега.

Вопросы веры и привели Моню в Балат.

К еврейскому счастью Бреймана, в саду синагоги как раз праздновалась свадьба, и, по его собственному выражению, «люди уже шуршали столом». Один почтенный балатский лавочник выдавал свою дочь за сына другого не менее почтенного торговца. К слову, все торговцы здесь считали себя почтенными или стремились таковыми стать.

Поскольку в Балате мирно уживались сразу четыре конфессии, то на торжество к евреям собрались и греки, и армяне, и мусульмане. То есть налицо было полное собрание нужных людей.

Коммерческая идея Мони, обдуманная еще в бытность его «паломником», базировалась на вере, надежде и любви. За основу была взята вера в то, что земля с могилы мусульманского святого способна исцелять от бесплодия женщин и наделять способностью к продлению рода мужчин. У людей приобретших атласные мешочки с могильным прахом должна была появляться надежда на то, что все так и получится, и любовный пыл не будет растрачен зря.

Идея была настолько хороша, что Моне удалось растолковать свой план даже на пальцах и плохом идише. Там же, в саду у синагоги, была составлена компания, не имевшая официального названия, но ее заинтересованными пайщиками стали Шлёма — лавочник, выдавший дочь замуж, и его соседи — рек и армянин.

Поскольку предприятие изначально попахивало шариатским судом, то в число официальных представителей стамбульские компаньоны войти не пожелали, и весь риск Моня брал на себя. На небольшой капиталец, предоставленный интернациональным сообществом, он снял лавчонку и принялся усиленно распространять слухи о чудодейственном средстве. Одновременно шустрый еврей организовал местное производство симпатичных атласных мешочков. Разумеется, наполнять их содержимое землей с настоящей могилы святого никто не собирался. А вот пыли на улицах Стамбула было предостаточно…

Самое удивительно, что дело пошло, причем покупать чудодейственное средство приходили не только мусульмане. Секрет заключался в том, что Моня изначально задрал цену. Прах продавался почти на вес золота. Старшим женам и богатым седеющим мужам и в голову не могло прийти, что их дурят за такие огромные деньги. Люди пожимали плечами, но мешочки покупали исправно. Строгого рецепта по применению стамбульской пыли Брейман не давал, полагаясь на вдохновение покупателя, поэтому кто-то посыпал ею голову, кто-то пробовал втирать в кожу, но чаще всего доверчивые турки использовали прах здешних мостовых как приправу.