– Вечером мы с Мидхатом обыщем квартиру той девки. Мы поймаем его, долго ему на воле не ходить.

Мидхат нахмурился. Вечером он собирался бражничать со своим другом-писателем в доме напротив. А тут…

– Охотиться за беглецами из тюрьмы – не наше дело, – недовольно пробурчал он. – Тем более, если он вооружён. Как-то не хочется покидать этот мир зазря. Я ведь единственный сын у матери.

– Если так дорожишь своей шкурой, оставался бы в деревне.

«Этот Мидхат – случайный человек в милиции, – подумал Аблаев. – Слишком мягкий. А милиционер в каждом должен вызывать страх. Основа порядка – страх. В душе человека затаился хищный зверь, и в клетке удержать его сможет не мораль, а животный страх». Аблаев знал, что Мидхат заходил в камеру Шамана, чтобы ослабить ему путы, дать воды. Знал, но не подал виду. Потому что согласен был в том, что после кнута обязательно положен хотя бы маленький пряник. Этот пряник может выбить человека из колеи уже фактом своего присутствия. Зэк, приготовивший себя к самым страшным пыткам, вдруг расслабляется, вкусив «пряника». И тут не надо зевать, а вить из него верёвки. Мидхат, конечно, слюнтяй. Жалеет какую-то шпану. Но именно этой жалостью, сам того не сознавая, он и выполняет обязанность милиционера в общепринятом смысле. Да, жизнь соткана из парадоксов.

Аблаев посмотрел на часы: скоро двенадцать.

– Я пошёл на обед, – объявил он, направляясь к двери.

– Погоди, и я с тобой, – отозвался Мидхат. – Пойдём вместе.

В коридоре Аблаев свернул в сторону туалета.

– Я только быстро, – сказал он.

Не успел Аблаев закрыть дверь сортира, как с улицы донёсся приглушённый звук выстрела.

Из тюрьмы они бежали с корешом по кличке Артист.

– У меня в городе знакомых много, – хвастался Артист. – Выправим документы, ксивы в ажуре будут, изменим внешность и махнём в Среднюю Азию. Сейчас нам нужно лечь на дно.

– Мне сначала одного фараона на тот свет нужно отправить.

– Зачем? – удивился Артист. – Если хочешь отомстить, всегда это сделать успеешь. Не думаю, что мента ты хочешь грохнуть из-за денег. Этих легавых хоть вверх ногами тряси, ни копейки не выпадет – голь перекатная. Нам сначала нужно о самих себе позаботиться. А ты на «мокруху» собрался. В своём уме?

– Я слово ему дал.

– Кому?

– Менту этому. Что убью его, как только выйду из тюряги.

Артист задумался.

– Не держать слово, конечно, западло…

– Я и сбежал только потому, чтобы выполнить свою клятву.

– Тогда нужно как следует подготовиться, – сказал Артист.

Сказано – сделано. Артист оказался настоящим профессионалом в своём деле. Это он первым обратил внимание на заброшенный дом напротив отделения милиции.

– С этого чердака и хлопнешь его, – посоветовал Артист.

Вскоре выяснилось, что намеченная жертва оказался человеком весьма аккуратным, пунктуальным. Ровно в двенадцать он выходил из отделения на обед.

– И у нас, оказывается, остались ещё такие аккуратные люди – чисто немчура! – обрадовался Артист. – По нему время сверять можно. – Он посерьёзнел: – Значит, так: запомни – на соседней улице тебя будет ждать наш человек с машиной. Как застрелишь мента, спокойно, без паники топай на соседнюю улицу. За пять минут тебя довезут до вокзала. Наш поезд отправляется в 12 часов 12 минут. Билеты взяты. Всё рассчитано. У нас в запасе ещё пять минут останется. Всё будет хорошо, старик!

– Здорово организовал! – похвалил друга Шаман.

– Каждая операция должна быть доведена до совершенства, как хорошо поставленный спектакль, – сказал Артист. – Искусство – это великое дело, друган!

«Действительно, всё хорошо продумано, до мелочей», – размышлял Шаман. Он посмотрел на часы. Скоро, очень скоро занавес откроется и начнётся спектакль. Занавесом в данном случае послужит дверь ментовского отделения.

По обочинам улицы клёны тихо сыпали свои жёлтые листья. Небо заволокло тучами. В деревне, наверное, вовсю убирают свёклу. Вечером затопят баньку. Тоска сдавила грудь Шамана. Вспомнился давний-давний семейный спор.

– Хватит и того, что мы с тобой всю жизнь горбатились в селе, – кипятилась в разговоре с отцом мать. – Я не пожелаю такой участи единственному сыну. Город – он и есть город. Тепло проведено, вода течёт. Сено для скота всё лето заготавливать не надо.

И она упрямо положила на стол свои потрескавшиеся, натруженные руки.

– Ты всё-таки подумай ещё раз, – спокойно говорил отец, который до этого совсем не умел перечить жене. – Мы уже стареем. Если уедет Шамиль, очаг наш захиреет. Кто будет заботиться о нас на старости лет?

У Шамиля были ещё четыре старшие сестры, все замужем, и все разъехались кто куда.

– Когда Шамиль получит в городе квартиру, то и нас к себе позовёт, – упорствовала мать.

Отец, что-то ворча, побрёл к двери, где стояли чёсанки и висела засаленная фуфайка, и стал одеваться.

– Куда опять собрался? – вскинулась мать.

– Как куда? На ферму, – спокойно ответил отец. Он работал скотником в колхозе.

– Убери навоз в коровнике, – сказал Шамилю отец и ушёл.

Эх, прибраться бы сейчас в коровнике, покидать навоз до седьмого пота! Господи, Шамиль уже забыл, как хорошо пахнет навоз, как он щекочет ноздри! Интересно, что делает сейчас мама? Теперь осталась она одна-одинёшенька в пустом деревенском доме. Уже в тюрьме узнал Шамиль, что отца насмерть придавило в лесу упавшим бревном. Сжав скорбное письмо в руке, Шамиль отвернулся в угол. Сквозь туман времени проявлялся образ отца, то приближаясь, то удаляясь. Шаман пытался вспомнить голос отца, но не мог, и мучился от этого.

…Даже теперь на чердаке Шаман будто увидел грустные глаза отца. И казалось ему, что в этих глазах умещается весь необъятный мир, всё мироздание.

Провожая сына на автобусной остановке, отец сказал:

– Будет трудно – возвращайся, сынок.

И обнял его за плечи. Сын стеснительно подался в сторону – не маленький же он, в конце концов!

– Куда бы ты ни поехал, ничего тебе не принесут за просто так, за красивые глазки. Всюду придётся вкалывать, чтобы заработать на мало-мальски человеческую жизнь. Древние говорили: «Куда бы ты ни поехал, всюду за тобой будет следовать твоя чёрная борода». Ну а здесь, сынок… – голос отца дрогнул. – Здесь, сынок, наш дом, наш очаг, могилы наших предков, наша родимая земля.

Как большинство детей, выросших в семье, где царила власть матери, Шаман с некоторой снисходительностью относился к отцу, поэтому не обратил особого внимания на его прощальные слова. Парня манила шумная городская жизнь, самостоятельность. И когда автобус отъехал, Шамиль лишь облегчённо вздохнул.

Шамана поселили в общежитии неподалёку от Центрального парка культуры и отдыха. Дверь комнаты была настежь открыта, а в самой комнате стояли только четыре кровати и стол со сломанной ножкой.

На кухне жарил картошку плешивый, бородатый мужик. Борода у него уже начала серебриться. Оказалось, это один из соседей Шамана.

– Петрович, – представился он, протягивая парню дрожащую руку. – Вот тут и живём, ха-ха! Картоха скоро поспеет. – Глаза мужичка как-то странно забегали. – Так что твоё вселение нужно отметить. Таков порядок, – сказал он.

Шаман хорошо знал этот порядок, поэтому с готовностью вынул из сумки бутылку водки, присел за стол, придав себе вид бывалого рубахи-парня.

Морщинистое лицо Петровича будто сразу разгладилось, засветилось.

– Молодец, паря! – похвалил он Шамана. – Сразу видно: свой человек. Ну, наливай быстрей, а то думал, что умру с похмелья. И денег нема, как назло.

Потом, уже как «своему» человеку, он пожаловался: «Даже одеколона нет». Он притащил ещё не совсем дожаренную картошку.

– Недоваренная картоха даже полезнее для организма, – заверил он Шамана.

– Давай!

– Поехали!

Шаману понравился Петрович. Был он уже в годах, но принял Шамана – совсем ещё пацана – как равного себе. «Простые люди живут здесь», – подумал он.