– А что, разве Щтапан крестится?

– А вы, мусульмане, разве говорите бисмиллу? – сказал Рафик. – Сейчас мы все советские.

– Так вот, – сообразив, что разговор уходит из-под его контроля, Долговязый Вали заговорил громче: – кряшены эти нанимались на работу к нашим богачам. Однажды, когда закончился сенокос, один из хозяев, видимо, слишком щедро угостил своего батрака-кряшена, и тот, выйдя за ворота, тут же рухнул на землю и заснул. Тем временем к богачу надумал заглянуть сосед. Увидев спящего кряшена, говорят, сосед удивился и сказал: «У богачей всё на широкую ногу, даже ноги вытирать кряшена расстелил».

Мужики разразились дружным хохотом. Кто-то, схватившись за живот, перегнулся пополам, кто-то сотрясался от смеха стоя.

Щтапан от обиды закрыл лицо руками. Словно ему в лицо горстями кидают грязь. Он готов был пережить грубость Галиуллы – чего не скажет подвыпивший человек. Но предательство Долговязого Вали – человека, в котором он надеялся увидеть заступника, совершенно выбил Щтапана из колеи. Как будто человек, который улыбался и собирался тебя обнять, неожиданно ударил тебя по лицу. Разве дело в пьяном кряшене? Он же унижает его, Щтапана! А эти радуются… Счастливы…

Никто не заметил, как Щтапан ушёл.

– …Очень молод я тогда был, принял близко к сердцу, – сказал Степан Петрович по-татарски.

– Что, что? – терзалась дочь. – Сергей, послушай, может, он что-то важное говорит.

– Ну не до такой же степени я понимаю язык, – расстраивался зять.

…Уехал Щтапан, отрёкшись от своего татарства, уехал даже из Казани. Старался жить среди русских, дав себе слово никогда не произносить ни одного татарского слова. Когда после двадцати лет жизни на чужбине вернулся в Казань, в нём не оставалось ни капли татарского. И не было никого, кто напоминал бы ему о его происхождении – близкие родственники уже давно перешли в мир иной, а дальних судьба раскидала кого куда.

– Сынок… – Откуда-то вдруг возникла мама. – Я так долго тебя ждала. А ты уехал в Казань и пропал. Потом сказали, что ты уехал ещё дальше. Я так долго ждала, когда ты вернёшься… – тётка Нащтук вытерла глаза краем фартука. – Я верила и все глаза проглядела, ожидая, что рано или поздно мой Щтапан вернётся. Вот ты и вернулся… – Несчастная мать заплакала.

– Мама, я вернулся! – крикнул Щтапан.

– Вот это слово я понимаю, – сказал зять. – Маму свою он зовёт.

Но Щтапан не слышал его. Обняв маленькое тело матери и вдыхая её милый, знакомый с детства запах, он забылся. Душа отлетела.

2007

Со стороны улицы послышался необычный шум, который постепенно усиливался. В доме слегка забеспокоились. «Что там ещё? – лениво произнёс один из сановников. – Надо выйти посмотреть».

Первым пошёл Главный начальник. Шёл он степенно, ноги по лестницам переставлял осторожно, аккуратно, до перил рукой не дотрагиваясь. Да-а, походка, что и говорить, фирменная. Даже пылинки не шелохнутся.

Дом пропитан специфическим запахом, напоминающим запах гнили – наверное, оттого, что находится рядом с Гнилым озером. Впрочем, чего тут удивительного – каких только запахов не вобрал в себя Дом, воздвигнутый в середине шестнадцатого века. Правда, в своё время Дом немного переделали, подгримировали, фасад выкрасили в красный цвет. Но краска уже давно поблекла, а часы на фасаде давно остановились по причине заговора врагов народа и до сих пор показывают тридцать седьмой год.

Перед Домом собралась странная толпа. Что-то кричат, машут какими-то флагами, вымпелами, лопатами, а то и просто кулаками.

«Что за безобразие, – подумал Главный начальник, – сроду такого не бывало…»

Он постарался унять неожиданную внутреннюю дрожь и спокойно произнёс:

– Товарищи! Давайте поговорим спокойно.

– Времени на спокойные разговоры не осталось! – крикнул какой-то очкарик. – Река вышла из берегов, и мы направили неудержимый водный поток по этому оврагу! Так что ломайте свой Дом, он уже никому не нужен.

– Как это… без Дома? – развёл в изумлении руки Главный начальник – куда же мы на работу ходить будем?

Его удивление казалось настолько искренним, что в толпе произошло даже некоторое замешательство.

– Нельзя без Дома, – перехватил инициативу Главный начальник. – А вот перестроить его можно, и даже нужно. Этот процесс уже начался. Видите, стены красятся в белый цвет, и скоро здание будет совсем как Белый дом.

Какой-то экстремист пнул ногой стену, и здание задрожало.

– Стена-то гнилая, ткни – и развалится! – радостно воскликнул смельчак, вспомнив, очевидно, знаменитые слова революционера.

Рядом с ним вдруг очутился широкоплечий удалец и пригрозил:

– Попробуй!

Экстремист тоскливо взглянул в сторону Пестрецов, где жила его мать.

Тут на трибуну взбежала женщина и надрывно закричала:

– Мы не доверяем вам! Долой! В отставку!

– Мы примем к сведению ваше мнение, – заверял её Главный начальник.

Народ, потрясая лопатами и флагами, наконец стал расходиться, но был по-прежнему полон желания прорыть воде путь в этот затхлый и тихий овраг.

А в это время Второй начальник срочно вызвал Заслуженных и Народных Бетонщиков республики и приказал им быстро построить дамбу. Проверенные бетонщики тут же взялись за дело, а сановники собрались в зале заседаний Дома.

– У этих митингующих, видите ли, нет к нам доверия, – обидчиво сказал Главный начальник. – Можно подумать, что это они нас выбирали. Нет, это мы сами друг друга выбрали. Мы друг другу доверяем!

Собравшиеся в зале с энтузиазмом, стоя принялись аплодировать Шефу. Главный начальник довольно улыбнулся и поднял руку:

– Потише, ради бога, штукатурка сыплется.

Сановники стояли в обсыпанных штукатуркой дорогих заграничных костюмах и скандировали:

– Мы доверяем друг другу!

Не дожидаясь конца собрания, они стали поздравлять друг друга:

– Дом цел! Значит, целы и мы! Мы живы!

…На пути к оврагу вода встретилась с дамбой и остановилась. Усталые люди разошлись по домам, а тем, кто остался, погрозили пальчиком добродушные дяди из «общества книголюбов», в результате чего площадь перед Домом опустела окончательно.

Вскоре обитатели Сановного Дома стали ходить на дамбу рыбачить… Однако стоячая вода постепенно заросла тиной, водорослями, плесенью, словом, около Дома появилось ещё одно Гнилое озеро. Запаха гнили в Доме соответственно стало больше. Но сановные лица на это не обращали внимания, наоборот, даже радовались: перестала бродить около да вокруг всякая голытьба с разными флагами, отрывая важных людей от дела.

1988

День клонился к вечеру. Жара спала, повеяло свежим ветерком. Отец оторвался от ковша с чаем, чтобы передохнуть. Чай был что надо – ароматный, крепкий, с настоянными травами, в которых отец знал толк.

Отец взял в руки косу, размахнулся, примериваясь, и резкими, широкими движениями стал косить. Шумный, радостный придых – эх! – гулко отозвался по поляне, катясь к недалёким холмам и возвращаясь обратно. Брызнули врассыпную неумолчные кузнечики, словно капельки утренней росы. Отец вёл косьбу широко, бугристые мускулы его бегали под загорелой кожей, будто маленькие испуганные барсуки.

Я следовал вслед за отцом, но «косил» по-другому, подбирая на скошенных валках пригоршни спелой земляники. Руки мои скоро стали красными-красными и липкими.

Так и шли мы. Свистела коса, шелестела скошенная трава. Солнце клонилось к закату. Лошадь, стоявшая за шалашом, лениво махала хвостом, отгоняя назойливых насекомых, и иногда тихо, даже нежно всхрапывала, будто предупреждая нас, чтобы мы не слишком увлекались. Поляна была большущей, уходила куда-то аж под горизонт.

Когда в глазах уже стало рябить, отец развёл костёр, а я побежал к реке за водой. Сквозь заросли черники и смородины вышел я на обрывистый берег. Внизу текла быстрая тёмно-малиновая вода, маня к себе своей извечной неразгаданностью. Не раздеваясь, я нырнул в воду прямо с высокого берега, и тёмные гривы речного аргамака захлестнули моё тело, подводные родники перехватили дыхание, вытесняя будничные мысли в эфемерность пространства.