Слова, в сердцах сказанные сестрой, взбудоражили меня. Эх, Назифа… Страшно подумать, какие мысли могут рождаться в её душе! Не зря, наверно, древние сказали, что за ночь женщина семь раз просыпается с желанием убить мужа.

Как же можно сказать такое о человеке, с которым ты делишь ложе и пищу? Видите ли, ему не нравятся посещения Гули! Имеет право! Кто тебе дороже: собственный муж или эта сова? Что это? Кажется, я начал разговаривать сам с собой?

Эге… Так вот она какая, моя сестра Ная!

Впрочем, мало ли что скажет женщина! Жизнь всё равно всё устроит по-своему.

Кто-то стремительно приближался ко мне в темноте, и я теснее прижался к забору: здесь темно, авось не увидят. Из ворот вышли две тени. Так ведь это дядя с Гулей!

– Постой, Гуля! Постарайся понять меня, – сказал дядя, шумно дыша. Он не привык ходить пешком, а потому, видно, запыхался. Голос Гули прозвучал как угроза:

– Если ещё раз тронешь Наю… Ты знаешь мои возможности.

– Я же ревную, Гуля. Ты всё время с Наей. Перед людьми стыдно.

– Поменьше слушай своего шпиона. Я тебя предупредила.

Дядя вдруг обнял Гулю и начал целовать ей лицо и руки.

– Прости, прости, Гуля. Заморочила ты мне голову. Я ради тебя умереть готов…

Гуля неслышно рассмеялась:

– И умрёшь. Глупый! Я ведь тоже люблю тебя. По-своему люблю. – Они начали шумно целоваться. Но вскоре Гуля сказала: «Хватит», – зачем-то отряхнула одежду и направилась к белевшей неподалёку машине.

– Не вздумай проболтаться Нае, – обернувшись, сказала она.

В ответ послышался лишь звук, похожий на стон. Машина растворилась в темноте ночи, дядя исчез в воротах. Посидев ещё немного, я тоже отправился в дом. Навстречу попался Шавали. Он прошёл, почти коснувшись меня, но даже не заметил.

Ноги сами понесли меня по липовой аллее в глубь сада. Не доходя до круглого каменного здания, я остановился. Теперь оно казалось мне похожим на древний склеп. На этот раз мне почудилось, что в прорези под крышей мелькнуло чьё-то бледное лицо.

…Когда я добрался до коттеджа, тело дяди уже увезли. Увидев на асфальте контур тела, начертанный белым мелом, я содрогнулся.

Какой-то молодой парень обернулся ко мне:

– Кем приходитесь хозяину?..

– Шурин.

Парень осмотрел меня изучающим взглядом и вместе с другим следователем прошёл в глубь двора. Я двинулся следом. Теперь трудно вспомнить, как мы оказались возле круглого здания. Вернее, дорога туда запечатлелась в памяти как навязчивый сон.

Перед домиком были рассыпаны перья какой-то птицы, а возле сорванной с петель двери лежал на спине Шавали. Под его головой собралась лужа крови, меня тут же затошнило, и я отвернулся.

– Рана в области темени, – сказал следователь. – Словно кто-то его клюнул… Странно…

– Чтобы так клюнуть, нужен металлический клюв, – сказал другой и вошёл в здание. Какая-то сила повела меня за ним.

На пороге мы оба остановились. Полутёмное помещение выглядело так, словно здесь была ожесточённая схватка – стол и стулья были опрокинуты, в углах комнаты виднелись вырванные и скомканные страницы книг, разбросанных тут же. На полу – сплошное крошево из разбитых полумесяцев, звёзд, крестов. Отодвинув ногой треснувшую посередине жёлтую фигурку тельца, следователь присвистнул:

– Музей, что ли, здесь был?

Я молча вышел из этого странного места. Надо было утешить сестру.

К вечеру обнаружилось, что бесследно исчезла жена Шавали.

…Дни повернули к осени. Вот и сегодня с утра зарядил дождь.

Он моросил и моросил. Шорох красно-жёлтых листьев рождал в душе какую-то грусть. После смерти Шавали я полностью взял на себя его обязанности по хозяйству. Теперь всем здесь управлял я. Кстати, я обнаружил в себе особый талант – умение подчиняться женщинам. Нужно меньше болтать и больше слушать, тогда и хозяевам угодить нетрудно… Ная и Гуля со мной считались.

Я люблю такие вот дождливые, словно набухшие влагой, осенние дни. Собрав опавшие листья, я развёл костёр. Дым, соединяясь с запахом дождя, приятно щекотал ноздри. Сестре, я знаю, тоже нравится костёр, дымящийся под осенней моросью. Огня не видно, а дым струится по всему саду!

Вот она и сама появилась с зонтиком в руках. Ей очень идут красная куртка и джинсы в обтяжку…

– Гули сегодня не будет, – сказала она. – А мы поедем на кладбище. – Перехватив мой вопросительный взгляд, добавила: – Позвонили друзья мужа, они установили надгробный камень. Надо поехать посмотреть.

Отбросив грабли, я пошёл в дом переодеться.

То, что Гули сегодня нет, довольно странно. Она здесь бывает каждый день, крутится вокруг Наи. Какая трогательная и горячая дружба.

В последний путь дядю провожали со всеми почестями. Хоронить приехали все, кто любил его. На кладбище я насчитал восемьдесят два автомобиля. Если бы дядя был жив, он гордился бы такими похоронами.

И могила его оказалась в очень удобном месте. Сразу от главного входа надо повернуть налево. Там рядами расположились безвременно ушедшие из жизни «братки».

Когда мы добрались до места, дождь ещё моросил. В воротах суетилась похоронная процессия из пяти-шести человек. Они увлечённо спорили: заносить тело вперёд головой или ногами? Вечно спорная тема для невежд…

Немного не доходя до могилы мужа, сестра вдруг остановилась как вкопанная. Я посмотрел вперёд и понял, что так сильно поразило Наю. Памятник был очень высокий. Он возвышался над соседними надгробьями на целую голову. А на скамейке возле памятника, похожая на взъерошенную птицу с опущенными крыльями, сидела… Гуля. Кажется, она беззвучно плакала.

По лицу сестры побежали красные пятна. Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но передумала, развернулась и скорым шагом бросилась обратно к выходу. Я догнал её и поднял над её головой зонтик.

Дождь усилился. Словно вздыхая, подул слабый ветерок. Выходя из ворот, я обернулся посмотреть на дядину могилу. Там, касаясь серыми крыльями кладбищенских ив, тяжело поднималась в небо безобразная сова.

2005

Ступая на самые кончики пальцев, он вышел в кабинет. Перед тем как прикрыть дверь, оглянулся и посмотрел в спальню. В свете уличного фонаря, в полумраке комнаты, едва угадывались силуэты предметов. На одной стороне широкой кровати, чуть слышно дыша, спала жена. На тумбочке, возле изголовья, в гранёном стакане покоилась её искусственная челюсть. Мужчине даже показалось, что он различает желтоватый цвет челюсти. Словно это осколок зуба мамонта, умершего миллион лет назад…

В кабинете он не стал зажигать свет. Здесь он может ходить с закрытыми глазами. Вот книжные стеллажи, протянувшиеся вдоль всей стены, письменный стол, кресло… телефон…

«Наверно, уже поздно, – подумал он. – Десять или… уже одиннадцать?» И всё же его указательный палец нервно пробежался по кнопкам. Длинные-длинные гудки.

А в ушах отдаётся: долго, долго, долго…

Он откинул со лба редкие седые волосы. Ладонь была мокрой.

Наконец в трубке послышался женский голос:

– Алло?!

– Венера.

– Кто это?

– Альберт. – Он попытался сглотнуть ком, вдруг образовавшийся в горле. Голос его прервался, но он с трудом взял себя в руки. – …Марленович. – Теперь голос окончательно вернулся к нему и звучал вполне бодро. – Венера, это я, Альберт Марленович… Ты прости, что беспокою так поздно.

Трубка молчала.

– Венера!

Где-то там, на другом конце города, женщина торопливо швырнула несколько фраз:

– Я же сказала вам! Не надо беспокоить меня ни поздно, ни рано. Неужели вы ничего не поняли?!

Короткие гудки, словно молоточки, застучали по мозгу. Альберт Марленович в замешательстве взял со стола очки и надел. С удивлением уставился на свои белевшие в полутьме пальцы, сжимавшие подлокотник кресла. Какая-то горячая волна внутри него пошла к голове, раздувая вены на шее.

Она… Она… За кого она его принимает? Его, Альберта Марленовича Нагаева! Профессора Нагаева! Кто она такая? Чтобы так бесцеремонно разговаривать с ним? Шлюха! Потаскуха…