Ну, держись, совхоз, поквитаемся! Дед помрачнел. Не иначе, услышал. — Антон! То, о чем ты сейчас подумал — для Хранителя недопустимо! — Первый раз он назвал меня взрослым именем. — А что? — возразил я с обидой. — Они нас ловят по одному и бьют ни за что. Уже в кино без родителей не сходить. И вообще, их больше чем нас и было б по-честному... — Все, сядь! Ничего больше не нужно ни показывать, ни рассказывать. Я и так все хорошо понял, — жестко сказал дед. — Впрочем, нет! Сотри у себя со щеки этот шрам! Шрам был давнишним. Его я заполучил еще на Камчатке, когда ходить еще, толком, не научился. Перебегал дорогу перед раскачивающимися качелями, а они почему-то не остановились. Все зажило давным-давно, но место удара выделялось белым пятном на загорелой щеке и, как говорила бабушка, портило весь вид. Так что мне этот шрам было нисколько не жалко. — А теперь убери тотем! — Что за тотем? — Я говорю об этом! — Дед потянул за ворот моей рубашки. Пуговицы разошлись, и там я увидел… вожделенный предмет безнадежной зависти к деду — цветное изображение атакующего в прыжке леопарда. Точно такое же, как у него! — Жа-а-алко! — завыл я и захлебнулся слезами. — А мне вот, тебя жалко! Тотем — дело приходящее. Он вернется на грудь, как только голова поумнеет. А вот с ним на груди ты рискуешь не поумнеть никогда. Дед намекнул очень иносказательно, что меня могут убить. Кто и за что? Не переставая всхлипывать, я предавал свою мечту. Изображение сначала выцвело. Потом исчезло совсем. Не осталось ни припухлости, ни красноты. Регенерировать новые клетки гораздо проще, чем блокировать боль. — Ты доволен? — спросил я довольно мстительно. Дед, роняя табак, сворачивал самокрутку. Во всех моих неудачах он всегда виноватил только себя. Иногда для проформы поругивал бабушку: балуешь, мол! Но сейчас… Кто помимо него, мог сполна оценить все величие этой жертвы? И мне, вдруг, стало его жалко. Так жалко, что я разрыдался в голос: — Прости меня, дед! Он все понял без слов. Да и зачем слова, если читаешь мысли?Потом мы вместе вспоминали о бабушке. Дед спросил, чтобы поднять мое упавшее настроение: — Как там наша Елена Акимовна? Пора бы нам ехать обратно. Самое время картошку копать. Что она там, интересно, стряпает? Не скучаешь по пирожкам? — Твоя курица намного вкуснее! Конечно, приврал. Но это была ложь во спасение. Ведь я до последней секунды надеялся, что дед, как обычно, простит и оставит мне Звездные Знания. Но тут я с ужасом понял, что невольно обидел бабушку. Нужно было как-то выкручиваться: — Я знаешь, как по ее пирожкам скучаю?! Только она ничего не печет. И вообще ее нет дома. Они с тетей Зоей на почте. В очереди стоят. Хотят за свет заплатить. Я видел это столь явственно, как будто касался руками складок широкой юбки. Дед впервые по-настоящему удивился. По-моему, он ничего этого не умел. Как Хранитель, я был повыше его. Ведь каждый из тех, чьи факелы пылали в пещере, подарил мне что-то свое, особенное, отличное от других. А что делает бабушка Оля? Я сначала представил, а потом увидел ее, идущую по двору с охапкой сена в руках. — Лыску сейчас будет кормить. А потом собирается идти по соседям. Будет людей собирать, если мы через час не вернемся. — Интере-е-есно! — нахмурился дед. — Может, ты знаешь, что я собираюсь сделать? — Знаю, — сказал я, как ухнул с обрыва, — ты хочешь отнять у меня... все это. Ему стало не по себе. — Тошка! — сказал дед ласково и печально. — Ты уж прости меня, старого дурака. Всех нас прости. Я верил, я знал, что ты с честью пройдешь испытание. Но честное слово, надеялся, что ты станешь если не взрослым, то хотя бы мудрым и умудренным! Мне жаль, что ни я, ни другие, не дали тебе самого главного: хоть чуточку здравого смысла, благоразумия. А без всего этого, также как без стремления самому чему-нибудь научиться, ты не сохранишь Звездные Знания. И они тебя тоже не сохранят. Я все ниже и ниже опускал свою глупую голову. Как это больно — терять! Но больше всего мне было обидно за деда. Я так и не смог оправдать его помыслов и надежд. Он понял и это: — Не отчаивайся! Придет и твой вечер. Ты снова вернешься сюда и согреешься дымом костра. А потом пройдешь новое испытание, обретешь свое звездное имя и все, что утратил теперь. А может быть, даже больше. Я дарю тебе это утро, как сон. Ты будешь видеть его по ночам. Верить ему и не верить. И просыпаться, чтобы забыть. Но когда-нибудь вспомнишь все. И те, чьи факелы опять запылают в пещере, будут вести тебя к этому дню, к обретению новой истины. Я буду одним из них. Да помогут тебе Звезды!

На этом чудеса не закончились. Дверь жалобно всхлипнула и задрожала. Наверное, кто-то ногой саданул. Я вздрогнул, открыл глаза. Секунду спустя, в каюте материализовался Вовка Орлов. Руки у него были заняты чем-то большим и тяжелым. Это «что-то» многозначительно перекатывалось в раздувшейся полости стандартного десятикилограммового пакета, который он старательно волочил по чисто вымытой палубе. — Антоха, кончай ночевать! — гаркнул электромеханик, вырываясь на оперативный простор, — под лежачего бича пиво не течет! — Сволочь ты, Вовка, такой сон перебил! — проворчал я вполне натурально и сел на кровати. Орелик двигался кормою вперед и, пока он преодолевал комингс моей каюты, я успел наглухо застегнуть воротник рубашки. Зачем мозолить человеку глаза своею татуировкой, тем самым давая повод для ненужных вопросов? Оно ему надо? — Все равно поспать не дадут, — «успокоил» меня электромеханик. — Там уже братья по разуму на катере подгребают, из сил выбиваются. Скоро начнут досматривать. Так что, «кто еще не спрятал — таможня не виновата». С вашего позволения… Вовка выудил из-за пазухи заначеную для себя баночку пива, с шумом сорвал кольцо и запел: — С чего начинается Ро-одина? — Со шмона в твоем рундуке-е-е... — Сколько здесь? — поинтересовался я, окидивая взглядом кучу добра. — Не пересчитывал. Я к тебе, собственно говоря, шел за ключом, да по дороге капитан стопорнул. Отнеси, грит, Моркоше пивной должок. Все, мол, как договаривались: по две баночки с рыла. Тут, кстати, и моя посильная лепта… Мысли Орелика читались как школьный букварь. Ему было жаль заграничный товар, оплаченный кровной валютой. И претензий-то никаких не предъявишь! — думал мой закадычный друган. Плохого ж ты, Вовка, мнения о моей совести! — Между прочим, насчет пива я пошутил. Не мог отказать себе в удовольствии плюнуть в душу нашему рыбкину. Так что, можешь забрать половину. — Не, так не честно, — опешил Орелик, — Да и что мужики скажут? — Ну, тогда милости просим к нашему шалашу. В любой момент заходи, пользуйся. Я выглянул в иллюминатор. С высоты своего роста в каюту заглядывал памятник Мурманскому Алеше. Катер с таможней и пограничниками по широкой дуге выходил к нашему правому борту. Коли так, нужно спешить. В коридоре никого не было. Все высыпали на палубу, поближе к приближающейся земле. Море манит, но оно — существо бесполое, и не подвержено краскам времен года. В нем даже летом присутствует все: шторм, штиль, туман, холода и паковый лед. Наше общее лето пролетело на южном побережье Шпицбергена, а под северным солнцем не загоришь. Я взвалил на плечо тяжелую спортивную сумку и, на всякий случай, предупредил: — Ты ничего не видел! Естественно, — обиделся Вовка — старый тралфлотовский контрабандист. Сумку я отнес в фальштрубу, что у выхода на промысловую палубу. Сунул ее в пересохшую дель донного трала и оттолкнул в прошлое. Оттолкнул на какую-то долю секунды, но теперь ее никто, кроме меня, не найдет.

Жирные судовые крысы радовались жизни, как входящие в силу котята: резвились, бегали друг за другом, не обращая на меня никакого внимания. Им тоже, наверное, за три с половиной месяца осточертели одни и те же небритые рожи. Вот они и бесились, жаждали впечатлений и перемен. Умные твари...

С чего же в действительности начинается Родина, если граница еще на замке? Советский чиновник живет по инструкции. Все его действия предсказуемы и больше похожи на ритуал. Экипажи судов собирают в самом большом помещении, пересчитывают по головам, сверяют фото на паспортах с реальными мордами. Ищут также лишних людей, сиречь — нарушителей государственной границы СССР. В наших условиях это те, что не упомянуты в «судовой роли». Впрочем, на братьев-подводников это правило не распространяется. У них есть паспорта и конкретная бумага с печатью, заверенная командиром подводной лодки. Да и внутренний голос подсказывает: добрая треть стражей границы, ступивших на борт нашего СРТ, знают Квадрата не понаслышке. — А гости-то наши ведут себя как хозяева, — Вовка как будто подслушал все мои мрачные думы и теперь озвучил их вслух.Я с подозрением посмотрел на него. — Нет, ничего. Орелик открыл очередную банку и опять замурлыкал себе под нос знаменитую песню Бернеса. — С чего это ты взял? — Сам видел. Стоял, разговаривал с капитаном по поводу твоего пива, а они как раз выходили из радиорубки. Чтоб было не так заметно, все трое в гражданку переоделись. Слышь, а Палыч какой странный! Сам на себя не похож: потухший, рассеяннный. На меня вроде смотрит, а глаза где-то там, далеко… Это было невероятно. Настолько невероятно, что я запаниковал. Ну, ладно подводники, эти хлопцы заточены на меня, работа у них такая, но чтобы Сергей Павлович?! Я представил себе капитана, равнодушно взирающего, как незваные гости, вопреки традициям и уставам, открыто хозяйничают в святая святых нашего СРТ и чуть не завыл. — Что-то мне, Вовка, немного не по себе, — сказал я слабеющим голосом, — голова вроде как кружится. Ты это… проводи меня до салона. — Голова кружится? — встрепенулся электромеханик, — Так мы это на раз! Мне сестра положила в аптечку… Я довольно невежливо толкнул его в бок: — Проводи! Так надо! Опираясь на Вовкину руку, я покинул каюту. К месту общего сбора мы гребли, выбирая людные тропы: мимо мостика, капитанской каюты. Еще не спустившись по трапу к пяти углам, я понял, что Стас где-то тут. Он тоже услышал наши шаги. Звучавший внизу смех оборвался. Я принялся усиленно припадать на левую ногу и повис на Орелике. Гости курили чуть сзади и в стороне, у открытого тамбура, ведущего на главную палубу. Я спиною почувствовал острые взгляды. В них не было ни зла, ни агрессии — холодное любопытство. Что я для конторских? — рутина. Есть дела, важнее, поинтересней. А ведь были сегодня в радиорубке, просканировали журнал, прочитали доверенности. Могли бы и насторожиться… — Антон! Я даже не вздрогнул. — Анто-он!!! — Слышь, Моркоша? — Вовка толкнул меня локтем, — тебя, вроде, кличут. Я настолько вошел в роль, что с трудом обернулся, обвел горизонт блуждающим взглядом. Никого не узнав, сделал «ручкой» приветственный жест.