— Это я-то не справлюсь?! — телячий восторг переполнил мое существо. — Я сделаю все, что ты скажешь: брошу пить, помирюсь с женой, найду нашу пещеру и сам проведу обряд Посвящения. Только... только позволь побывать в твоем времени, и хотя бы разок взглянуть на него! — Хорошо! — согласился он. — Мы обсуждали такую возможность. Только это будет не реальное время, а еще одна вероятность при минимуме действующих лиц. А я здесь пока управлюсь и без тебя.

Тонкий мир не засунешь в систему координат. В нем нет точек отсчета — только духовные уровни. Первый из них — это Чистилище — детский сад для разумных субстанций, созданных по образцу и подобию Рода. Здесь души умерших отрешаются от земного, привыкают к своей космической сути. Ибо… всему свое время, и время всякой вещи под небом. Что может сдержать освобожденный разум? Сила его божественна, безгранична, но еще не имеет вектора. По сути своей он свободен и далек от земных забот. Чтоб удержать его под контролем, нужен какой-то якорь, привычный ориентир. Вот почему душа, отлетающая от тела, связана с ним оковами страха первые девять дней. Здесь все пропитано страхом. Липкое, противное чувство. Очень трудно подняться над ним, и сделать решительный шаг к бездне. Падение было недолгим. Почти мгновенным. Как в детстве полеты во сне. Вздрогнул — не успел испугаться — проснулся. Я шел по пустой гравийной дороге. Под ногами ворочался крупный булыжник. Рокада была еще та — колдобины, бугры да заплаты. Она — то петляла, то резко взбиралась на высокий пригорок, то снова срывалась вниз. У входа в крутой поворот над дорогой нависла скала. Позади, за моею спиной, обрывалась крутая, долгая насыпь. Вокруг ни клочка зелени. Лишь изредка — сухие колючие заросли. Осень. И здесь осень. Над головой небо, цвета дорожной пыли. В нем — свинцовые облака — пузатые, беременные дождем. Свое пребывание здесь я принял как должное. Люди не удивляются снам, даже самым невероятным. Они в них живут и принимают это, как данность. Дед говорил, что каждый из нас, как бы он на работе ни вкалывал, наяву отдыхает. Основная нагрузка на мозг ложится во время сна. А когда говорил? В той или этой жизни? Впрочем, какая разница? Я огляделся. Местность до боли знакомая. Хожено по этим горам, перехожено! Афганистан. Последний участок трассы перед спуском в долину Пянджа, о котором слагали песни безусые пацаны, у которых потом не слагались взрослые жизни. Поэты сильнее чувствуют фальшь, даже если они не признаны: Солнце скалит и скалит

свой единственный зуб. Перевалы да скалы, да дорога внизу. Будто выстрелы в спину, рвутся с неба лучи, а последняя мина затаившись, молчит… Простенький дворовый мотив на четыре аккорда «квадратом». Эту песню пел пьяный безногий минер на перроне Витебского вокзала. Я тогда очень спешил, но к черту послал все дела и дослушал ее до конца. Жизнь, по большому счету, и есть бесконечное ожидание. Впрочем, уже недолго. Если, конечно, все пойдет так, как когда-то уже было. У поворота меня должна подобрать «БМД» — боевая машина десанта с раненым на броне. У парня контузия, перелом позвоночника, а в нем — очень ценные сведения. Я усмехнулся, потому что все помнил и мыслил критически.Должна подобрать, если все пойдет так, как когда-то уже было. А если не так? Ведь это не мое время, а всего лишь это одна из его вероятностей, в которой мне разрешили увидеться с дедом. А там, в настоящем, мое тело заперто в тесной каюте. Кажется, так? Солнце продралось сквозь плотный кордон туч. Ударило по глазам. В памяти замелькали картинки из каких-то других вероятностей. Информационные смерчи мешали сосредоточиться: Нет, — кричало мое подсознание, — это агония. Мина взорвалась у тебя под ногами. Неужели не помнишь?! Ах, да! — ошалевшая память податливо откликнулась болью и четкой картинкой: …Ничего не предвещало беды. Я резал ножом веревки на запястьях спасенных заложников и взрыв под ногами не смог просчитать. Просто не было для этого никаких предпосылок. Вспышка, тупой удар по ногам, запах земли, пропитанной кровью и мгновенный рывок на свидание с вечностью. Мое тело валяется в луже крови на пологой горной вершине. Неужели все настолько серьезно? Я попытался вернуться назад, но не смог. Время как будто сошло с ума. Видение схлынуло. Сменилось другим. Наконец, в голове прояснилось. Жрать хотелось по-прежнему. В карманах штормовки я обнаружил всего лишь один сухарь, — кусочек солдатского черного хлеба, закаленный в походной духовке. Нет! — сказал я себе, — так не бывает! Если это действительность, то она не права. Собираясь на караван, я всегда забивал под завязку карманы. Сухарь — второе оружие — незаменимая вещь при восхождениях на вершину. Пока он раскисает во рту, дыхание идет через носоглотку, и не срывается даже при длительных переходах. Где-то недалеко сердито заворчал двигатель. Заклубилась дорожная пыль. Наконец-то! Только это была совсем другая машина — бортовой «ЗИС» с решетками на стоячих фарах. Надо же, какой раритет! — Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, — усмехнулся знакомый голос, — даже если это — река времени. Я не стал поднимать руку. Понял и так, что это за мной. Пришлось молодецки карабкаться в кузов и трясти там пустыми кишками на ухабах и рытвинах — неизбежных последствиях минной войны. Скамеек в кузове не было. Впрочем, мои попутчики до сих пор обходились и так. Три монолитных фигуры в тяжелых плащах из брезента как будто вросли в борт. Их бесстрастные лица скрывались за глубокими капюшонами. С моим появлением, они настороженно смолкли. А ведь только что говорили. От их напряженных поз исходила ненависть — тяжелая, как походный рюкзак. Я это чуял нутром, потому, что узнал этих людей. Только их занесло в этот осенний день совсем из другого прошлого.

Тем временем, «ЗИС» опустился в долину. Или куда там его занесло?! Пейзажи за бортом менялись настолько стремительно, что голова шла кругом — не грузовик, а машина времени! Будто бы кто-то нетерпеливый перелистывал слайды, проецируя их на серое афганское небо. Вот и грустный российский пейзаж: золотое пшеничное поле за околицей деревеньки, невысокий холм у реки да ворота старого кладбища. Один из попутчиков опустил капюшон. Легкий загар, тонкие злые губы, волевой подбородок, еле заметный шрам у виска… — Выходи, — тихо сказал Стас, — не задерживай. Здесь ожидают только тебя. Я спрыгнул на землю. Не подчинился приказу, нет. Просто понял и осознал: так надо. Машина ушла. Это было очень некстати. Я не успел попросить прощения у этих ребят. За то, что когда-то хотел их убить, а может быть, даже убил, а может, хотел спасти — да вовремя не успел.

Это было какое-то странное кладбище. Здесь не экономили на земле. Гранитные памятники стояли как часовые в периметрах просторных оградок. Я шел по широкой аллее и удивлялся. На этом погосте православных крестов не было — одни только красные звезды, а под ними таблички со знакомыми именами и фотографиями. Всех этих людей я когда-то знал, всех успел пережить и всем задолжал: кому жизнь, кому деньги, кому любовь. Кто-то их здесь собрал, чтобы предъявить моей совести: от деревенских погостов, парадных мемориалов, холодных морских пучин… — Антошка, ты где? Ау! Этот голос из детства снова сделал меня мальчуганом. Я вихрем помчался к высокой седовласой фигуре, распахнув руки крестом. Тот же синий пиджак в полоску, штаны с пузырями в коленях, парусиновых сандалии. В уголках пронзительных глаз — сети морщин. Только высокий лоб смотрится непривычно без глубокого шрама над переносицей. От деда Степана по-прежнему пахло семечками и табаком. Я вдыхал и вдыхал этот забытый запах. На душе стало светло и покойно. Даже совесть, как измаявшаяся от жары цепная собака, с легким ворчанием свернулась в клубок. — Ну, ну, полно тебе, — дед отстранился и пристально посмотрел на меня. — Все образуется. Хочешь, песню спою? — Ох, и знатная песня! Пу-па, пу-па, коза моя, Пу-па, пу-па, буланая, Пу-па, пу-па, иде была? – Пу-па, пу-па, на пасеке. Пу-па, пу-па, чего взяла? – Пу-па, пу-па, колбасики. Я хотел засмеяться и крикнуть «еще», но вспомнил, что давно уже взрослый. — Успокоился? – дед ласково потрепал меня по щеке. — Теперь говори. Только быстро. У нас с тобой мало времени. Нужно еще стереть эту безумную вероятность. — Почему ты меня при жизни так сильно любил, а после того как наказывал хворостиной, ложился в кровать и плакал? А же знаю, что плакал! — выпалил я, сильней прижимаясь к нему. В его потеплевших глазах заплескались живые слезы: — Миром правит любовь. Она существует во всех вероятностях и для всех человеческих ипостасей. Вспоминая кого-то добром, ты влияешь на общее прошлое, и даже — далекое будущее. — Научи меня снимать душевную боль, — скопившиеся на сердце слова хлынули из меня, как слезы из глаз. — Твой маленький внук очень устал, начинает спиваться, и процесс этот необратим. Я теряю близких людей, а с ними — частичку себя, потому, что еще никогда никому не помог. Дай отдохнуть, разреши мне остаться рядом с тобой! — Глупости! — дед взъерошил мой седеющий чуб. — Здесь ты уже никому не поможешь. Запомни, Антон: страж неба на нашей земле — совесть людская. Это и есть вечная душевная боль. Ее не унять, пока каждый живущий не скажет себе: придет ли когда-нибудь справедливость для всех? — о том я не ведаю, но здесь и сейчас поступаю по совести. Стожар — это шест, идущий к земле сквозь середину стога. От верной его установки зависит самое главное: устойчивость и равновесие. Помни об этом, глядя на Млечный Путь — осевое созвездие Мироздания… Дед Степан развернулся на месте и ушел, стуча костылем по плотному гравию…