И вновь размеренные звуки природы заполнили паузу. Лодка вальяжно покачивалась на низких волнах, а мысли Бастиана вернулись к тому далекому времени, когда Беата Майер, Беата Эстер Майер, жила и радовалась жизни. Тогда все было иначе — просто и ясно. Он уже не раз возвращался к историям из детства, рассказывал девочке о матери, о брате, о своих мыслях и мечтах. Но Себастьян никогда не говорил ей о мелочах, о тех маленьких секретах и тайнах, что неразрывно связывали сына и мать.

— У нас была любимая песня, — погрузившись в воспоминания, улыбнулся он. — Ну, как любимая — мама любила ее петь и играть, а я обожал слушать. Очень старая песня Жака Брель. Ее частенько играли по радио в какой-то новомодной перепевке, когда мне было не больше тринадцати, но душа текста была прекрасна, — он надолго замолчал. Эстер не тревожила тишину. — Я все еще помню это, помню музыку. Мама подобрала ее сама, сочинила… И помню ее голос.

Женщина сидит за роялем, романтично склонив голову. Она поднимет руки, медленно и чувственно. Ее глаза закрыты. Пальцы касаются клавиш, моментально находят нужные ноты и порождают первый аккорд. Слова следуют за тонами, почти сразу же, почти без паузы. Прекрасно и высоко, чисто и пронзительно.

Женщина сидит за роялем в центре большого зала местного театра. Несколько секунд назад она объявила следующую песню, сказала, что слова принадлежат автору из прошлого века, но музыка принадлежит ей. А мальчик, что расположился в ближайшем ряду, услышав название произведения, замирает. Он слушает пение и игру и точно знает — женщина поет для него. Только для него одного.

— Как называлась… Называется песня? — Эстер деликатно прервала воспоминания.

— Ne me quitte pas.

Мир отдалился. Слова, волшебная фраза, что не произносилась уже невероятно давно, хлестко и стремительно ударила воспоминаниями. «Милый мой Бастиан. Я умираю. И мы ничего не можем с этим сделать. Не знаю, сможешь ли ты простить…» Она написала письмо от руки и направила почтой. Специально, чтобы дольше шло. А он учился на последнем курсе Цюрихского университета и, получив страшное известие, едва не потерял сознание…

— Прекрати! — далекий крик полный боли.

Ему казалось даже, что вопль этот звучит в памяти, но… Кричала девочка посреди озера.

— Прекрати! Пожалуйста! Очень больно!

Бастиан бросился к ней, обнял крепко и нежно. «Извини, прости, я не хотел», — мелькало в его мыслях, но сдавленный плач Совершенства заглушал все. Он чувствовал, как бешено стучит ее сердце, и ощущал, как колотится его.

— Прости меня, родная, — на выдохе, шепотом. — Прости, Эстер…

Как только девочка успокоилась, он завел мотор и направил лодку к берегу. Гул двигателя заполнил слух, холодные брызги в лицо раздражали, как осенняя морось, но вся сущность Себастьяна Майера сфокусировалось на одном — он ранил Совершенство. Причинил ей боль.

Она молчала долго, мучительно долго. Наконец, когда до берега оставалось совсем немного, девочка произнесла:

— Ты бы обрадовался ей? Если бы она вернулась?

Врать смысла не было. Уж теперь-то он это точно знал.

— Да, родная. Я бы ей очень обрадовался.

Бастиан не спросит ее о том, что случилось на озере. Даже любопытство ученого не устоит перед любовью. А любовь не требует вопросов.

Спустя пару недель, ближе к концу августа 2029 года, Себастьян встретит очередное чудесное утро. Он проследует на кухню, с удовольствием съест замечательный завтрак, заботливо оставленный на столе, нальет себе кружку ароматного кофе и, уже по привычке, направится в комнату Эстер. Он откроет дверь и увидит, как девочка сидит за цифровым пианино, слегка склонив голову. Себастьян улыбнется этой картине и сделает щедрый глоток бодрящего напитка. Он шагнет вперед, заметив как Эстер, не открывая закрытых глаз, занесла руки над клавиатурой. Бастиан проследит за ее движением, дождется легкого касания клавиш и услышит первый аккорд. За которым последует череда событий: кружка кофе полетит вниз, чтобы вдребезги разбиться о твердый пол, забрызгав чернотой половину комнаты. Но он этого не заметит. Его ноги сделаются ватными, он качнется вперед и вбок, но сможет устоять, облокотившись на ближайшую стену. И этого он не заметит. Девочка начнет петь. Почти сразу же, после первой ноты. Она начнет петь, чисто и высоко, прекрасно и пронзительно, играя ту самую мелодию из далеких времен, что всю сознательную жизнь ассоциировалась с чем-то возвышенным и сокровенным. И это окончательно сокрушит его сердце.

Девочка будет петь для него. Только для него одного.

Ne me quitte pas…[1]

Он решил прогуляться. Энди шагал и шагал, не раздумывая о том, куда и зачем идет, не разбирая дороги, не вглядываясь в лица прохожих. Андрас запнулся о низкий металлический забор, заворачивая в ближайший парк, глухо чертыхнулся, едва не столкнувшись с какой-то женщиной в длинной черном пальто, отрешенно крутанул головой, когда услышал со всех сторон вопящие гудки проезжающих автомобилей.

«Мир живет», — подумал он. Люди Государства крутятся в бесконечной динамике трудовых дней, достигают поставленных целей, реализуют мечты. А что Энди?

— А Энди погряз в дерьме, во что.

Ковыляющий мимо низкий старикашка бросил на него неодобрительный взгляд. Но других слов у Андраса не было. Вся эта каша с Майером и Саммерсом, пропитанная загадками и тревогой, теперь беспокоила Энди как ничто иное. В понедельник он получит ответы. Наверное. Очень хотелось в это верить.

Рекламная вывеска сияла огнями и притягивала взгляд. «Будущее — наше! Будущее — здесь!» А рядом с буквами, взявшись за руки, навсегда застыли мужчина и женщина. Хороший плакат. И призыв его читался легко — забыть ужасы прошлого, устремив свежий взор в завтрашний день. Правильное решение, казалось бы…

Вот только память не слушалась. По крайней мере, память Энди. Да и дикой ему виделась сама эта мысль — забыть. Ведь «забыть» — значит «простить». А где-то совсем рядом, на юге, за новой границей новых стран, жили твари и монстры. Мародеры, убийцы, насильники. Вся грязь старого мира собралась там под знаменами Родства, и прощения эта свора уж точно не заслуживала.

Стало светло и ярко, так ярко, что больно резануло глаза. За вспышкой света последовал протяжный автомобильный гудок, послышалась приглушенная брань.

— Ты нормальный, нет?! — выскакивая из машины, кричал мужчина. Он подлетел к Энди, резко развернул за плечи и мощно встряхнул. — Смотри куда идешь, мать твою! Темень же, мать ее!

Андрас охнул. Суровый взгляд единственного глаза пригвоздил его, обездвижил. На месте второй глазницы в свете уличный фонарей блестел гладкий участок кожи.

— Извини, — сказал Энди. — Я задумался.

— Задумался? Задумался?! — мужчина засмеялся, громко, истерично. — Я тебе сейчас морду набью, парень. Хочешь? — Энди лениво мотнул головой. — Тогда, мать твою, смотри по сторонам, задумчивый ты мой! Еще бы вот столько, — он показал не больше сантиметра, — и ты бы с ветерком прокатился на моем капоте. Усек?

Незнакомец еще раз, напоследок, грубо встряхнул Энди и ослабил хватку.

— Ты их простил?

Вопрос появился сам, и, прежде чем Андрас успел его обдумать, слетел с языка. Мужчина сурово нахмурил брови, поднял указательный палец, открыл рот, чтобы что-то сказать… Но тут же все понял. Его лицо смягчилось, глубокие морщины на лбу разгладились, печаль мелькнула во взгляде.

— Это видишь? — он ткнул пальцем в то место, где раньше был левый глаз. — Медицина у нас шикарная, даже шрама не осталось, — обнажив запястье правой руки, он продемонстрировал надпись, едва различимую в вечернем свете. Татуировка. — А это видишь?

Одно слово. Очень простое. «Эмили».

— И как ты думаешь, парень? Я их простил? — он смачно сплюнул. — Хрен там.

Незнакомец задумался, замолчал. Он кинул взгляд на заведенную машину, осмотрел местность, заметил яркий рекламный слоган и, громко хрюкнув, отборно выругался.