Ансельмо Бенинказа окончил семинарию, преподаватели которой и методика обучения давно отстали от жизни. Из ее стен он вышел полуобразованным, не в ладах с дисциплиной церкви, без должной проверки его призвания к служению богу. Он стал еще одним священником в стране, где их хватало с лихвой, но явно недоставало святости, и тут же очутился в самом захолустье. Стипендия, назначенная ему епархией, была чисто номинальной. С учетом быстрой инфляции бумажных денег он не мог купить на нее и куска хлеба. Верхушка церковной иерархии все еще цеплялась за удобную сказочку о том, что те, кто проповедует евангелие, должны жить по евангелию, не заботясь о том, как им это удается.

Ему не полагалась пенсия, он не знал, кто приютит его в старости, и постоянный страх перед будущим приводил к искушению алчностью.

Приехав в Джимелло Миноре, он стал еще одним ртом, требовавшим еды. И если бы он открывал свой рот слишком широко, то мог остаться голодным. Поэтому ему приходилось приспосабливаться. Смириться с покровительством местного землевладельца или пойти на компромисс со своей нищей паствой. Во многих калабрийских деревнях не хватало мужчин. Довоенная эмиграция и бесконечные призывы в армию как град выбили их, и жены годами жили порознь с мужьями, в то время как девушкам приходилось становиться чьими-то любовницами или выходить замуж за стариков. Но священник оставался в деревне. Священник был беден и зависел от бедных, которые стирали ему белье, готовили пищу и бросали медяки на тарелочку для пожертвований, чтобы он мог купить муки на следующую неделю.

Стоило ли удивляться, что он часто оступался, а епископ предпочитал упрекать его в блуде, но не вызывать на суд по обвинению в дискредитации церкви внебрачным сожительством.

Виноват был не столько священник, сколько вся система, и реформаторы, такие, как Орелио, епископ Валенты, прилагали все силы, чтобы изменить ее. Пусть священников станет меньше, но они будут лучше, а каждый из них получит жалованье, независимое от пожертвований верующих, пенсии по старости и болезни, первоклассное образование. Да и сам отбор будущих семинаристов должен стать куда более строгим. Но денег не хватало, предрассудки процветали, старики, вроде Ансельмо Бенинказы, не торопились умирать, а юноши, подрастающие в деревнях, были необразованны и не подходили для высоких целей.

Богатый Рим занимался собой, не утруждая себя заботами о бедных провинциальных епархиях, и требования о специальных ассигнованиях на проведение реформ холодно встречались кардиналами и оставались без ответа.

Поэтому Ансельмо Бенинказа по-прежнему жил в Джимелло Миноре, а епископ Валенты ломал голову над тем, что с ним делать и как по меньшей мере спасти его бессмертную душу.

Орелио положил письма в конверты, запечатал красным сургучом, приложил епископальную печать и вызвал посыльного, чтобы тот немедленно отвез их в Джимелло Миноре. Епископ не питал иллюзий насчет их важности. Он достаточно долго пробыл священником, чтобы не понимать, что истина может сотню лет лежать на самом виду, прежде чем дойдет до сердца человека.

…Вот и пришел последний вечер пребывания Блейза Мередита в Валенте. Как обычно, он обедал с епископом. После еды Орелио предложил выпить кофе в его кабинете.

Они вошли в просторную светлую комнату с полками книг от пола до потолка, письменным столом, аналоем, несколькими стальными сейфами и двумя кожаными креслами перед большой майоликовой печью. Обстановка кабинета достаточно точно отражала черты его хозяина — интеллигентность, аскетизм, практичность.

Принесли кофе и запыленную бутылку старого бренди. Епископ открыл ее сам и разлил драгоценный напиток.

— За дружбу! — воскликнул он, поднимая бокал. — И за вас, мой друг!

— За дружбу, — кивнул Блейз Мередит. — Как жаль, что она пришла так поздно.

— Мне будет недоставать вас, Мередит. Но вы вернетесь. Если вы заболеете, дайте мне знать, и я привезу вас сюда.

— Хорошо. — Взгляд Мередита не отрывался от бокала. — Надеюсь, мне удастся закончить порученное мне дело.

— Я приготовил вам подарок, друг мой, — епископ вытащил из кармана обтянутую флорентийской кожей коробочку и протянул ее Мередиту. — Откройте ее.

Мередит нажал на защелку, крышка откинулась, открыв маленький медальон — золотой шарик размером с ноготь большого пальца на витой золотой цепочке. Он достал медальон и положил его на ладонь.

— Откройте медальон, — добавил епископ.

Но пальцы Мередита дрожали, поэтому епископ взял у него медальон и открыл его сам. Мередит ахнул от восхищения, увидев большой аметист с вырезанным на нем древнейшим символом христианской церкви — рыбой с хлебами на спине, чье название являлось анаграммой Христа.

— Его сделали очень давно, — пояснил епископ. — Где-то в начале второго столетия после рождества Христова. Нашли его при раскопках катакомб Сан-Каллисто и подарили мне по случаю посвящения в епископы. Медальоны — обычное римское украшение, но этот, должно быть, принадлежал одному из первых христиан, возможно даже и мученику. Я хочу, чтобы вы взяли его… ради нашей дружбы.

На глаза Мередита навернулись слезы.

— Что я могу сказать, кроме «благодарю», — растроганно ответил Мередит. — Я буду носить его, пока не умру.

— Не думайте, что он достанется вам бесплатно. К сожалению, мне придется назначить за него цену. Вы выслушаете мою напутственную проповедь.

Мередит рассмеялся.

— Суть ее вам известна — шагайте не спеша и говорите тихо. Вы — чиновник, помните об этом, а они не доверяют чиновникам. К тому же вы представляете официальный орган. Это недостаток. Смотрите, — епископ обвел рукой полки с книгами. — Все писания, начиная с Августина. Все великие историки, комментаторы. Все энциклики пяти последних пап и подборка произведений наиболее известных мистиков. В этих четырех стенах собрана мудрость церкви. Но человек, носивший этот медальон, не слышал ни об одном из авторов и тем не менее был таким же католиком, как вы и я. Пусть слепо, но он верил в то же, что и мы. Он был ближе к апостолам, которые учили его тому, что услышали от самого Христа. Разум церкви схож с разумом человека, развивающимся с получением нового знания, вырастающим из старого, словно весенняя листва на перезимовавшем дереве… Кто из моей паствы может это осознать? Вы? Вот разум церкви, запутанный, изворотливый. Но сердце ее просто, как просты люди, живущие в калабрийских деревнях. Поэтому, обращаясь к ним, говорите от сердца, а не от головы.

— Я понимаю, — со вздохом ответил Мередит. — Беда в том, что я не представляю, как это сделать. Я честно признаюсь в этом, потому что только в общении с вами в сердце моем что-то затеплилось. Полагаю, мне не хватает любви к людям. Я сожалею об этом, но не знаю, как это изменить. Я не нахожу слов. А жесты неловки и театральны.

— Если вы чувствуете жалость и сострадание, друг мой, значит, вы не так уж далеко и от любви. Чувства эти говорят сами за себя, зачастую не требуя слов. Путь к этим людям лежит через их заботы и их детей. Попробуйте набить карманы сластями и пройтись по улице. Идя в дом бедняка, берите с собой литр масла или килограмм муки. Выясните, кто болен, и навестите его с фляжкой граппы… На этом, друг мой, позвольте мне закончить проповедь.

Епископ наклонился вперед и плеснул бренди в оба бокала. Мередит маленькими глоточками пил ароматный напиток и смотрел на золотой медальон. Епископ Орелио был хорошим пастырем. Он проповедовал лишь то, что знал наверняка. А он, Блейз Мередит, так и не выполнил единственной просьбы своего друга.

— Я несколько раз пытался заставить себя просить о чуде, но не смог. Извините.

Епископ улыбнулся.

— В конце концов вы помолитесь об этом. А теперь, как мне кажется, вам пора спать. Завтра у вас долгий и утомительный день.

Он встал, а Блейз Мередит, движимый внезапным порывом, опустился на колени, чтобы поцеловать епископальный перстень.

— Ваша милость благо славит мою поездку?