— До гроба буду благодарен вам, доктор. И вашему сыну тоже. Благослови вас Господь. — То был уже безымянный голос из мрака, голос бедняка, что толпами приходят в город по базарным дням.

— Пошли, Бен.

Они отправились в обратный путь через поле; лунный свет преобразил окружающий пейзаж, придав ему более мягкие, знакомые черты. Деревья в серебряной дымке качались под порывами ветра, жара спала, из глубин неба на землю сошла прохлада. Доктор Ласаро шел размеренным неторопливым шагом. Напряжение этой ночи постепенно ослабло, к нему вернулось безразличное спокойствие. И листочка не упадет, если не будет на то воли божьей… Доктор Ласаро задумчиво посмотрел на небо. А ведь падает… И за что обречен на страдания ребенок? В лунном полумраке под деревьями мирно стрекотали кузнечики.

— Ты окрестил младенца, Бен?

— Да, папа.

Доктор и сам раньше верил в силу святого духа, смывающего первородный грех и открывающего душе врата рая. В памяти сохранились обрывки детских познаний о религии, как хранятся порой в дебрях сознания невероятные и давно позабытые сны.

— Таинство крещения — так это, кажется, называется?

— Да, — ответил Бен. — Я спросил у отца. Младенец был некрещеный.

Они подошли к насыпи, отделявшей поле от дороги, и Бен добавил:

— Родители все ждали, пока он поправится.

Что ж, поступок сына был проявлением доброты. Он говорил о присутствии духа, об убеждениях, но о чем еще? Самые важные уроки ему преподаст жизнь.

Автостанция была закрыта. Горела лишь лампочка под навесом и шаровидная неоновая вывеска. Устойчивый ветер дул теперь в поле, в залитой лунным светом долине. Доктор заметил, что Бен подавил зевок.

— Я сам сяду за руль, — сказал отец.

Зрение у доктора было не такое, как прежде, и он вел машину, слегка наклонившись вперед, крепко сжав руль. Он снова вспотел. Пустынная дорога, поздний час, воспоминания об Эстебане и младенце, который умрет до рассвета в жалкой комнатушке, освещенной керосиновой лампой, вызывали усталость и грусть. Доктор подумал о собственном сыне — о том, которого навсегда утратил.

— Если бы все поступали, как ты, Бен, священники остались бы без работы, — сказал доктор, ища повод для разговора.

Сын сидел рядом, смотрел в другую сторону и молчал.

— Зато теперь ангел помолится за тебя в небе, — поддразнивая сына, продолжал доктор Ласаро; ему хотелось добиться легкости в общении с сыном. — А что, если бы ты не окрестил младенца и он умер? Что бы тогда случилось?

— Он бы не увидел Бога, — отозвался Бен.

— Разве это справедливо? — Доктор задал вопрос как загадку — легкую, но с подвохом. — Только потому, что он…

— Может быть, Господь воздал бы ему иначе, я не знаю, но церковь учит…

Отец чувствовал, что сын ищет всеобъемлющий ответ. Церковь учит…

Церковь говорит… Господь наш Иисус Христос… Приобщение святых тайн… Доктор Ласаро поймал себя на том, что у него вызывает любопытство этот мир новен[28] и свечей, где хлеб и вино превращаются в тело и кровь господню, где детям является женщина, от которой исходит свет, где смертные толкуют о бессмертии, о явлении бога, о воскрешении мертвых к судному дню. Доктор чувствовал себя изгнанником в мире религии и не жалел об этом: ни его обычаи, ни даже география не привлекали доктора Ласаро. Но сейчас в машине, врезаясь в ночную тьму, он ощущал смутное разочарование, теснение в груди, будто его лишили какой-то неведомой радости.

Из-за холма навстречу им с ревом выскочил автобус, его фары ослепили доктора; он невольно затормозил и прижался к краю дороги. Машину накрыло облаком пыли. Стекло со стороны водителя было опущено, и пыль заполнила машину — густой колючий порошок. Доктор не успел закрыть лицо руками и едва не задохнулся — кашлял, тер глаза. В свете фар он видел, как пыль постепенно оседала, и, когда видимость стала хорошей, доктор, сглотнув пыль, снова выехал на дорогу; руки у него затекли и ныли от боли. Последние полмили до города он ехал молча, раздражал песок, хрустевший на зубах. Пустое шоссе стремительно разворачивалось перед ними.

Они въехали в спящий городок, промчались по пустынным улицам, мимо обезлюдевшей рыночной площади, освещенной луной, мимо тесно прижавшихся друг к другу домишек, так хорошо знакомых доктору Ласаро. Сколько раз возвращался он вот так же ночью по притихшему городу, оттуда, где только что распрощался с жизнью человек или же закричал принятый доктором младенец, и мысль о постоянном движении, перемене, о днях, бегущих своей чередой и приближающих великое откровение, снова тронула душу, хоть он и не смог выразить ее в словах. Он сделал последний поворот и въехал на посыпанную гравием подъездную дорожку к гаражу. Бен закрыл ворота. Доктор Ласаро некоторое время сидел в машине молча, давая отдых усталым глазам, ощущая мерное биение сердца и вдыхая запах пыли, которой пропиталась и кожа, и одежда. Потом, обойдя душевую, вошел во двор, где его ждал Бен.

Когда они повернули к дому с цементными стенами, доктор Ласаро с непривычной нежностью положил руку на плечо сына. Они были вместе в этой поездке, они благополучно вернулись домой. Он впервые за многие годы почувствовал в сыне близкого человека.

— Прости, Бен, что задержал тебя допоздна.

— Не беспокойся, папа, все в порядке.

— Ну и ночка выдалась! Узнает мать, как ты проявил себя в доме Эстебана, обрадуется. — Покровительственный тон на сей раз был едва заметен. Ласково потрепав сына по щеке, доктор добавил: — Преподобный отец Бен Ласаро.

Эта неуверенная шутка тоже говорила о новом чувстве товарищества между ними.

— Что мне сделать, отец Ласаро, чтоб обрести жизнь вечную? — сонно улыбнувшись, произнес доктор.

Он распахнул дверь и, шагнув под сводом темноты в привычную глубь дома, подумал: а для любви в этой жизни времени у человека много, очень много. Но сон мгновенно скрыл в тумане забытья этот последний в ту ночь проблеск сознания.

Грейс Огот

АМУЛЕТ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ

Перевод Л. Биндеман

емо, Семо, — едва слышно доносится снаружи, — открой, я замерзла, дождь собирается.

— Иди домой, Айимба, ты же знаешь, что я не могу тебя впустить, — отзывается Семо прерывистым шепотом.

— Мне некуда идти, Семо, — говорит Айимба чуть громче. — Разве ты забыл, они… они сожгли мой дом.

— Я не забыл, Айимба, но сюда нельзя, прошу тебя, уйди. — В его голосе звучит раздражение.

— Семо, Семо, — зовет она ласково, — я надела цветные бусы. Они всегда так нравились тебе. Умоляю, открой, взгляни на меня.

— Нет, нет, ступай прочь, Айимба, ступай прочь, оставь меня!

Охваченный ужасом, Семо с трудом приподнялся на кровати. Он посмотрел на дверь, потом перевел настороженный взгляд на жену.

— Кто стучал?

— Никто не стучал, — печально ответила жена.

— Ты никому не открывала?

— Кого ты ждешь в такую пору, Семо? — Сара почувствовала, как по телу у нее побежали мурашки. Семо снова лег, уставившись в темный потолок. Нет, он не сошел с ума. В дверь стучали. Это была Айимба, она просилась в дом. Сара, должно быть, все слышала.

— Разве ты не слышала, как стучали?

— Я крепко спала. Потом ты стал отталкивать меня, называл Айимбой и гнал прочь.

У Семо перехватило дыхание, кровь бросилась в лицо, сердце бешено заколотилось.

— Не мне гнать тебя прочь, Сара. Ты осушила мои слезы, вернула мне радость жизни. Я никогда не отпущу тебя. — Он прижал ее к себе. Руки его дрожали, и Сара натянула на него второе одеяло, чтоб укрыть от сквозняка.

— Ты, кажется, простудился, Семо. Потный весь.

— Обойдется, дорогая. Дел у меня по горло. Болеть некогда.