Недалеко от деревни им повстречался Дого, тот самый, что украл их и продал в рабство много лет назад.

Он и сейчас тащил трех девушек из их деревни.

— Стой, Дого! — закричала Симби.

Но он и не думал останавливаться. Когда они подошли ближе, он глянул Симби в лицо, а она и спрашивает:

— Разве ты не помнишь, как украл меня много лет назад?

— Куда мне упомнить всех, кого я украл?! Я воровал детей без счета, когда тебя и на свете-то не было, и без счета после того, как утащил и продал тебя! — ответил Дого.

— Ну, а куда ты ведешь этих трех девушек? — властно спросила его Симби.

— Туда же, куда и тебя; они пойдут по Тропе Смерти, как и ты! — ответил Дого.

Остановилась Симби, вспомнила все муки и горести, которые она перенесла, и очень жаль ей стало этих трех девушек.

— Я не дам тебе их увести и отомщу за все, что ты сделал девушкам моей деревни. С этого дня ты забудешь сюда дорогу!

Дого хотел увести трех девушек силой; тогда Симби начала колотить его костяной палицей. Сперва Дого отвечал ударом на удар, но в конце концов она одолела его… Симби молотила Дого, пока он не упал, и заставила поклясться, что он не станет ходить в ее деревню и с этого дня не будет больше красть детей.

После того как он дал клятву, Симби, Рали и три девушки пошли в деревню.

Чуть ли не все жители деревни провожали Симби к дому ее матери. А мать никак не могла поверить собственным глазам, когда Симби вошла в дом. Только когда Симби заговорила, мать поверила, что это ее дочь.

Через несколько минут три девушки, которых Симби отняла у Дого, отправились к себе домой, и Рали также ушла в дом своей матери.

На следующий день мать Симби забила много птицы и скота и устроила веселый пир в честь Симби: она уже потеряла всякую надежду увидеть дочь.

А ведь она потратила почти все свои деньги, покупала коз, овец, птицу и приносила жертвы самым разным богам, чтобы только они вернули ей Симби.

Не прошло и полугода, о Симби уже знали во всех окрестных городах и деревнях. И все благодаря трем богам, которые дала ей старуха. Эти боги помогали жителям ее деревни и всем, кто нуждался в их помощи.

Отдохнув у матери несколько дней, Симби стала ходить из дома в дом и все говорила детям, какую глупость делает тот, кто не слушает родителей.

Затем она рассказала матери о своих скитаниях. Была уже глубокая ночь, когда она кончила свой рассказ.

— Ах, мама, теперь я всегда буду тебя слушаться! — пообещала Симби, вспомнив все мытарства и горести, что ей пришлось перенести.

— Ладно, доченька, я верю, что теперь ты всегда будешь меня слушать, и благодарю богов за то, что они возвратили тебя, — ответила мать.

— Спокойной ночи, мама! — сказала Симби, прежде чем лечь спать.

— Приятных тебе снов, доченька.

Моррис Уэст

АДВОКАТ ДЬЯВОЛА

Перевод В. Вебера

го профессия состояла в том, чтобы готовить людей к встрече со смертью, и он изумился, осознав, что для него самого ее скорый визит оказался полной неожиданностью.

Привыкший мыслить логически, он понимал, что смертный приговор каждого пишется на ладони в день появления на свет. Хладнокровный, не обуреваемый страстями, не тяготящийся дисциплиной, тем не менее и он поначалу пытался всеми силами отогнать от себя мысль об иллюзорности бессмертия.

Соблюдая приличия, смерть не должна возвещать о своем прибытии, но войти, прикрыв лицо и руки, в самый неожиданный час, войти мягко, осторожно, как приходит ее брат — сон, или быстро и неистово, словно вершина близости влюбленных, чтобы момент перехода в мир иной являл собой спокойствие и удовлетворенность, а не насильственный отрыв души от тела.

Порядочность смерти. На нее смутно надеялись люди, о ней просили в молитвах и горько сожалели, получая отказ. Как сожалел сейчас Блейз Мередит, сидя на весеннем солнышке, наблюдая, как лебеди плавают по пруду, молодые пары отдыхают на траве, а пудели важно вышагивают по тропинкам рядом с хозяйками.

И посреди цветения жизни — свежей изумрудной травы, наливающихся соком деревьев, качающихся под легким ветерком крокусов и нарциссов, объятий молодости бодрой поступи зрелости — на него одного, казалось, легла тень смерти. Окончательность приговора не вызвала сомнений. Его вынесли не линии ладони, но квадрат рентгеновской пленки.

— Карцинома! — палец хирурга на мгновение задержался в центре серой расплывчатости, затем двинулся к краю, следуя контуру опухоли. — Медленно растущая, но уже легко диагностируемая. Я столько их видел, что не могу ошибиться.

Всматриваясь в маленький мерцающий экран, Блейз Мередит думал об иронии сложившейся ситуации. Он провел всю жизнь, открывая другим правду о них самих, о грехах, что мучили их, вожделениях, их позорящих. Теперь он смотрел на собственные внутренности, где опухоль разрасталась, как мандрагоровый корень, приближая его последний час.

— Она операбельна? — ровным голосом спросил Мередит.

Хирург выключил подсветку экрана — и серая смерть растаяла в матовой глади. Затем сел, подвинул настольную лампу так, чтобы его лицо оставалось в тени, а голова пациента освещалась, словно музейный экспонат.

Блейз Мередит, конечно, заметил эту уловку и понял ее смысл. Оба они были профессионалами. Каждый в своей области имел дело с человеческими существами. И от каждого требовалась беспристрастность, дабы не потратить слишком много душевных сил и не остаться такими же слабыми и испуганными, как их пациенты.

Хирург откинулся в кресле, взял со стола нож для резки бумаги, на мгновение задумался.

— Я могу оперировать. В этом случае вы умрете через три месяца.

— А если обойтись без операции?

— Тогда вы проживете чуть дольше, а смерть будет более мучительной.

— На сколько дольше?

— Я даю вам шесть месяцев. Максимум, двенадцать.

— Это трудный выбор.

— Да, но решать вы должны сами.

— Эго я понимаю.

Хирург облегченно вздохнул. Худшее осталось позади. Он не ошибся в этом человеке. Интеллигентный, выдержанный, самостоятельный. Он переживет потрясение и свыкнется с неизбежным. И когда начнется агония, достойно встретит ее. Церковь убережет его от нужды, а потом похоронит с почестями. И если никто не будет скорбеть о нем, это тоже зачтется, как высшая награда за обет безбрачия. Он ускользнет из жизни без жажды ее удовольствий и боязни за неисполненные обещания.

Спокойный голос Блейза Мередита прервал ход мыслей хирурга.

— Я подумаю над тем, что вы мне сказали. Если я сочту более целесообразным обойтись без операции и вернуться к работе, вы сможете дать мне подробную выписку из истории болезни для моего врача? Прогноз на будущее, возможно, рецепты?

— С удовольствием, монсеньор Мередит. Но вы работаете в Риме, не так ли? К сожалению, я не пишу на итальянском.

Блейз Мередит позволил себе улыбнуться.

— Я переведу выписку сам. Мне будет интересно.

— Я восхищен вашим мужеством, монсеньор. Я не принадлежу к католической вере, как, впрочем, и ни к какой другой, но полагаю, что в этот тяжелый момент вы найдете утешение в молитвах.

— Я могу надеяться, доктор, — просто ответил Мередит, — но я слишком долго был священником, чтобы на это рассчитывать.

И теперь он сидел на скамейке в парке, под весенним солнышком, и думал о коротком будущем, открывающем путь в вечность. Когда-то, в студенческие годы, он слушал проповедь старого миссионера о воскрешении Лазаря из мертвых. О том, как Христос встал перед замурованным склепом и приказал открыть его, как из склепа вырвался запах разложившейся плоти, как Лазарь вышел на зов Христа, путаясь в погребальных одеждах, и остановился, щурясь от солнечных лучей. Что чувствовал он в эти минуты? — спрашивал старик-миссионер. Какую цену заплатил он за возвращение в мир живых? Осознавал ли свою ущербность, ибо от роз веяло на него гнилью, а каждая девушка виделась волочащим ноги скелетом? Или, наоборот, шагал по земле, зачарованный новизной вновь обретенной жизни, с сердцем, полным любви и жалости к человеку?