– Это тебе Мария Михайловна прислала.

До сих пор не знаю, что это было – храбрость или непонимание той катастрофы, которая могла произойти, вернее последнее, так как Таше было пять лет. Виновником оказался Павлик Блодзевич, сын еще папиного знакомого инженера, жившего на станции. Мама очень уважала эту пожилую чету.

Когда на этот раз она уезжала, Павлик вызвался проводить ее на велосипеде. Мама, зная нашу Змейку, просила его ехать сзади и не показываться на глаза лошади. И уже у самого дома он не выполнил маминой просьбы.

Таша в своей поэме о детстве писала:

Крестьянская девчонка Дуня стала приходить к нам каждое воскресенье. В будни ее заставляли сидеть с ребятами брата. Как мы ждали ее, как считали дни до ее прихода! Несмотря на разницу возраста (она была старше меня на три года), несмотря на разницу бытовых условий, мы удивительно подошли друг другу. У нас были игры, в которые мы могли играть без отрыва целый день и продолжать их при следующем свидании.

Первая – довольно распространенная игра в «свой дом», по-моему, даже современные дети в нее играют. Сначала мы собирали в кучу все игрушки, потом делили на три части и разыгрывали, кому какая достанется. Каждый обладатель своего хозяйства должен был построить себе дом. Когда строительство заканчивалось, мы должны были ходить друг к другу в гости, праздновать праздники, косить сено, колоть дрова – словом, жить обычной жизнью. Но самое интересное в этой игре было, что период постройки дома очень долго не кончался, а мне лично даже казалось, что, когда уже все устроено, играть дальше неинтересно, и я во всеуслышание заявляла об этом. Но Дуня и Таша очень обижались на меня, они считали, что тут-то только игра и начинается. Но я все же выходила из игры, пошатавшись без цели, возвращалась к ним и начинала приглядываться, что они делают. И очень часто, увлеченная их фантазией, я опять включалась в игру. А фантазировали они очень здорово, вплоть до пожара и «распределения по квартирам погорельцев».

Вторая игра была придумана Дуней. Мы брали в руки палки, обматывали головы тряпками и изображали богомольцев, идущих «по святым местам». Было очень интересно идти по парку или по саду и воображать, что кругом необыкновенные предметы. Одна бросит какую-нибудь фразу, а другая продолжает ее. Дуня и Таша могли ходить бесконечно, а я и тут оказывалась нетерпеливой. Остановится Дуня перед каким-нибудь лопухом и говорит:

– Какой красивый цветок, он прямо огнем горит! – Ая сорву этот лопух, возьму его как зонтик и начну петь:

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло!

Реакция бывала разная, иногда рассмеются, иногда рассердятся.

Третью игру придумали мы с Ташей по Дуниным рассказам. Мы любили слушать, когда Дуня говорила нам, как она проводит свои будни. Она рассказывала также, что делали взрослые, и нас поражало, как наполнен крестьянский день работой, особенно в летнее время. И мы решили играть в «мужика и бабу». Причем мужиком всегда была Таша. Мы вскакивали, как будто до рассвета, мужик шел ухаживать за скотиной, баба полола огород, готовила обед. В этой игре было интересно, что одно дело находило на другое.

– Батюшки, а кур-то я еще не кормила! – вскрикивала я. Но Дуне эта игра не понравилась. Понятно, она каждый день взаправду участвовала в этой игре.

Лето проходило, приближался день отъезда в Можайск. Эту зиму мы уже не поедем в дом Тютина. Там увеличилась семья, и дом понадобился самим хозяевам. Мама сняла дом Голубева, он стоит на Большой Афанасьевской – не то что дом Тютина, в переулочке, по которому никто и не ездит. В общем, я довольна, а Таша говорит:

– А какой был сад у Тютиных, а здесь маленький огородик и ни одного деревца.

– Зато наш новый дом голубее старого. – Последнее слово всегда должно быть за мной. <…>

И еще у нас новость. Настя выходит замуж за стражника Стулова. Я уже давно видала на кухне усатого дядьку. Нам с Ташей очень жаль Настю, тем более что появившаяся Ариша нам не нравится, хотя мама ее нахваливает. Она все-все передает маме и часто жалуется на нас. Настя была красивая, а эта шлюпоносая и говорит о себе:

– Я не красивая, но симпатичная.

А главное, мне не нравится, что она нашу няню зовет «нянька», а маму «барыня», причем она не выговаривает букву «р», и у нее получается «бауня». Однажды у Лодыженских кто-то назвал бабушку «барыня». Она же строго ответила:

– У меня есть имя, меня зовут Ольга Владимировна.

У мамы тоже есть имя. Вот с этим вопросом я и решила обратиться к маме. Но мама отнеслась к этому равнодушно:

– Не все ли равно, кто как называет.

– Ну а зачем она нашу няню «нянькой» зовет? Она ей не «нянька».

Мама засмеялась, а няня, которая была тут же, улыбаясь, сказала:

– Хоть горшком называй, только в печку не сажай.

В отместку нашему недругу мы решили звать ее Аришка. Мама попросила Лолу поучить нас с Ташей танцевать. Это уже было гораздо интереснее. Мама садилась за рояль, а Лола преображалась: она становилась веселой и танцевала с нами.

Приближалось Рождество, оно обещало много радостей: елка в клубе, елка у Булановых, елка в Маниной прогимназии, наконец, елка у нас. От елки в клубе у меня осталось очень веселое впечатление. Играл оркестр, я танцевала в первый раз в жизни, да еще под оркестр. Мы носились непрерывно, то друг с другом, то с Лолой. И Ташенька, несмотря на свои пять лет, не отставала от нас, в своем розовом платьице, с розовыми лентами в косах. Ее приглашали нарасхват, и даже меня пригласила какая-то незнакомая большая девочка. На другой день Лола, придя к нам, сказала маме:

– Девочки были очаровательны.

– Любочка! – сказала мама, делая большие глаза.

– А что, Любовь Аполлосовна верно говорит, – не утерпела вмешаться я. – У нас платья просто прелесть: сколько на них буфочек и какие золотые полосочки!

– Вот видите, – сказала мама Лоле.

У Булановых елка всегда бывала в сочельник, день именин младшей Жени. Там мы не танцевали, но зато искренне веселились. Если наши мамы были строгими к нам в будни, то в наши праздники нам давалась полная свобода. А душой общества была Нина. Эта аккуратненькая, пропорционально сложенная девочка, с плутовскими, лукавыми глазами и густой шапкой темных волос на голове, несмотря на неправильные черты лица, излучала какое-то обаяние. Недаром, став взрослой, Нина пользовалась успехом больше любой красавицы.

– Моя Нина лучше Мани, – говорила Таша, – она веселая.

А я, вспоминая скромную поэтическую фигурку голубоглазой блондинки Мани, отвечала:

– Нет, Маня лучше, она умнее.

– У каждого свой вкус, – примиряла нас няня.

Но, конечно, самые красивые в семье Булановых были младшая Женя и старший Витя. Жене тогда исполнилось три года, но красота в ней уже чувствовалась. Серые глаза, оттененные длинными ресницами, тонкие бровки, волнистые пепельные волосы гармонировали с правильными чертами лица. А Витя напоминал модные в то время открытки английских мальчиков. Гордый, немного надменный профиль, синие глаза, светлые волосы. Оба походили на мать, Софью Брониславовну. Вообще, две подруги, наши мамы, дополняли друг друга. В маме была какая-то яркость и необычайная жизнерадостность, а Софья Брониславовна мягче и лиричнее. «Нежнее, чем польская панна, и, значит, нежнее всего». Слова Бальмонта очень применимы здесь, так как Софья Брониславовна была наполовину полька.