– Ну, хорошо хоть, без переэкзаменовок, – сказала мама.

Дома няня и Таша с интересом слушали мой рассказ об институте. А когда я начала делиться своими впечатлениями с Дуней, она сделала совершенно неожиданный для меня вывод:

– Счастливая ты, Леля, учиться будешь, как интересно! Мне четвертый класс не хотят дать закончить, а ты в институт поедешь!

– Да провались он, этот институт! – возмутилась я. – Небось не то запела бы, если бы тебя заперли туда на целую зиму, среди этих злючек, классных дам!

– Ничего. Для того чтобы выучиться, можно и потерпеть, – твердо, глядя мне в глаза, сказала Дуня.

Удивительное лицо у нашей Дуни. Оно напоминало мне лики святых на иконах. Сама смуглая, а глаза глядят так прямо и строго, и черты лица правильные и строгие. Можно подумать, что она и веселиться-то не умеет. А на самом деле она так любит и так понимает шутку и с ней всегда очень интересно мне и Таше. Мы сидим на балконе флигеля. Дом будет готов только к осени.

– А ты там, в институте, руками не махала? – вдруг спросила Таша. – Ты знаешь, Дуня, когда Леля чего-нибудь боится, она вот так вот машет руками и кричит: «Ай-ай-ай!»

Дуня смеется, а мне очень обидно, хотя это и верно.

– А ты вот так обедаешь. – Я обнимаю левой рукой невидимую тарелку и с присвистом прихлебываю суп с ложки, которую будто бы держу в правой руке. На этот раз обижается Таша.

– Ташенька, не сердись, – говорит Дуня. – Она очень смешно представляет. Представь меня, Леля.

Я приседаю, чтобы сделать платье подлиннее, хватаюсь за подол и говорю: «Батюшки мои, какую мне юбку мать короткую сшила! Скажут: „Украсть украла, а не сообразила, еле попку прикрыла“. А где же моя покрышка? Что же я простоволосая расхаживаю? Скажут: „Угорелая из бани выскочила“. Ах, вот она. – Я хватаю салфетку со стола и покрываюсь, как Дуня, с козырьком, но козырек прикрывает все лицо. – Ну вот, теперь можно и на люди показаться, ничего не скажут».

Хохочут обе. «Скажут» – любимое Дунино слово.

– Пойдемте на стройку, – предлагает Таша.

– Ну, что там интересного, – говорю я, – гнать нас будут. Лучше пойдемте сирени наломаем.

– Ладно, – говорит Дуня и благоразумно добавляет: – Только маму спроситесь.

Мама разрешила. За старым домом между старой липовой аллеей и молодой елочной – заросли сирени. Издали слышен ее замечательный запах, и издали слышно также, что там уже кто-то есть. Раздается смех и похрустывание веток. Это, конечно, отяковские мальчишки. Завидев нас, они убегают. Но, присмотревшись, что с нами нет взрослых, остаются невдалеке и напевают: «Леля – Таша – щи да каша». <…>

Нас встретила няня.

– А мама разрешила вам разуться, – сказала она. – Сегодня жарко.

– А где мама?

– Она уехала одна в шарабане на почту.

Первый раз в этом году мы пойдем босиком! Почему-то этот день у нас всегда запоминался, и даже иногда счет событий велся от этого дня: это было тогда, когда мы еще не ходили босиком. Я понимаю, что Таша ценила этот день потому, что она так с тех пор и не обувалась до осени, разве только уж очень холодно станет. Ну, в город, конечно, разутой не возьмут. А дома даже приезд гостей не заставит ее надеть на ноги туфли. А ведь мне это очень скоро надоедало: день-два, и я уже обуваюсь. Как особенно легко себя чувствуешь, когда в первый раз выйдешь босиком на траву. Ногам так мягко и хорошо, хотя иногда что-то покалывает ступни. Но я молчу и не показываю вида, ведь моя сестричка так терпелива, что мне стыдно признаться в том, что мне колко. А один случай особенно поразил меня. Это было, еще когда мы жили в большом доме, Таше было не больше трех лет. После дождя няня обула нас, и, хотя опять светило солнце и стало сухо, она больше разуваться не разрешила. Тогда мы решили сделать это самовольно: скрылись с няниных глаз и блаженствовали босиком. А когда няня позвала нас, я быстро помогла Таше надеть и зашнуровать башмачки. Через некоторое время Таша пожаловалась няне, что у нее в правом башмаке сидит лягушка. Няня не поверила, но предложила посмотреть.

– Ну ладно, не надо, – сказала Таша, и мы занялись какой-то игрой. А вечером в ее башмачке действительно оказалась раздавленная лягушка, с которой она проходила полдня.

Мама долго не возвращалась из города, а когда приехала, в руках у нее оказался сверток с розовым ситцем, и они с няней тут же на балконе разложили его на столе. Стали что-то размерять.

– Мне хочется, – сказала мама, – чтобы рукавов совсем не было. Сделайте мне большие крылышки.

– Нам будут шить платья с крылышками, – весело заявила я.

– Какое же это платье без рукавов? – задумчиво сказала Дуня. А Таша, как всегда, терлась около мамы.

– Ну, что вы здесь мешаетесь, – сказала мама, – уж сегодня и Дуня к вам пришла, идите играть. <…>

Розовые платьица у няни получились очень хорошенькие. Мы так их и называли – «с крылышками». В первое же воскресенье няня нам их надела, и я не утерпела похвастаться Дуне:

– Ну как, бывают платья без рукавов?

Дуня посмотрела весьма критически и сказала:

– Вы маленькие, вам можно.

А лето проходило, близился день отъезда, и все чаще появлялась в моем сердце льдинка. Но показывать свои переживания я никому не хотела. И на надоедливые вопросы знакомых: «Не хочется тебе в институт?» – равнодушно пожимала плечами и говорила: «Все равно».

В конце лета у нас случилось приятное событие. Еще весной мама, разбирая старые дедушкины бумаги, которые не взяли с собой Сашенька с Машенькой, нашла акцию. Я плохо разбираюсь в этом деле, но знаю, что по некоторым акциям можно было получить деньги. Мама обратилась к сведущим людям, и ей выдали двести рублей. Тут же было решено купить лошадь. На помощь пришел Гудков, и появилась Красотка – чудесная породистая лошадь коричневой масти. И хотя она, как и Змейка, с норовом, от нее все были в восторге.

30 августа Яков подал впряженную в пару лошадей коляску. Как во сне, я прощалась с Ташей и няней, как во сне, садилась с мамой в коляску. Вообще, с этого момента я почувствовала, что события разворачиваются помимо меня и мое участие в них какое-то отчужденное. Как будто я сплю и вижу все это во сне. Мы остановились опять у дедушки Сергея. <…>

Институт показался мне еще противнее, чем весной. А когда большая дубовая, какая-то особенно тяжелая дверь захлопнулась за мной, я почувствовала себя в тюрьме. Простилась с мамой как-то равнодушно. Нянька повела меня по длинному коридору первого этажа. Мы прошли мимо громадной столовой, миновали лестницу и вошли в небольшую комнату, где на скамейках девочки переодевались в казенную форму. В углу стоял стол, за которым неизменно присутствовала классная дама. Нянька подала мне ворох одежды и сказала:

– Запомните, ваш номер будет 17.

Первое, что меня поразило, – это рубашка. Она была из грубого полотна и очень длинная. Шелкового белья тогда я еще не видела, трикотажа тоже не было еще, во всяком случае, в широкое пользование ни то ни другое еще не вошло. Белье шилось тогда из мадаполама, побогаче – из батиста. Из такого же грубого полотна мне подали и остальные принадлежности. Затем дали белую кофточку, синюю юбку, белый фартук и красный кожаный ремень. Юбка просто изумила меня, она была такая тяжелая, что, мне кажется, больше трех юбок я бы поднять не смогла. Материал этот назывался «камлот», и, кроме института, я нигде и никогда больше такого материала не видела.

– Тут нет чулок, – робко сказала я.

– А вот они.

Таких чулок я тоже никогда не встречала, ни до ни после института. Они были связаны из суровых желтоватых ниток. Ботинки еще ничего, я видела такие у няни, назывались они «полусапожки». Сзади и спереди ушки, за них очень удобно тянуть, когда обуваешься, а по бокам вшита резинка, она тоже помогает, как бы растягивает ботинок. По крайней мере, хорошо, что нет ни пуговиц, ни шнурков.