— Не пойму, Михайло, я-то зачем тебе сдался?

   — Вот это деловой вопрос. Сейчас поймёшь, зачем ты мне сдался. Податься хочу из Якутска на дальние реки, открывать новые земли, объясачивать новые племена, расширять пределы российских владений. Пусть в этом великом устремлении русских людей на восток будет заслуга и Михайлы Стадухина. Нужны мне толковые и отважные сподвижники. И ещё... хочу вырваться из Якутска на волю, из-под опеки Петрухи Головина. Слыхивал, как сей разбойник поступил с Ерофеем Хабаровым? Начисто ограбил мужика. И какого мужика! Таким бы гордиться надобно, а не обиды ему чинить. Есть ли уверенность, что такая же судьба не постигнет и Михайлу Стадухина?

   — Ты же только что хвалился, что имеешь влиятельных покровителей, вблизи к государю нашему. Сам себе противоречишь.

   — Покровителей имею. И в обиду меня не дадут. Но пока дело дойдёт до государя, сколько выстрадаешь от бесчинств местной власти. Хочу быть вольной птицей, служить подальше от воеводского ока. Воеводы, слава Богу, согласились, чтоб я возглавил казачий отряд. Начал подбирать людей. Хочешь служить под моим началом?

Дежнёв задумался и не сразу ответил:

   — Не знаю, что и сказать тебе, Михайло. За лестное предложение низкий поклон тебе.

   — Не поклон мне твой нужен, а согласие. Будешь служить у меня? Отвечай прямо.

   — Куда намерен путь держать твой отряд? — ответил вопросом на вопрос Дежнёв, уклоняясь от прямого ответа.

   — Наша цель Индигирка, то бишь Собачья река, — ответил Стадухин.

   — На Индигирке уже действует отряд Посника Иванова.

   — Ну и что? Сия река имеет большую протяжённость, а отряд Посника невелик. Места на Индигирке всем хватит. Полагаю, здесь земля сибирская не кончается. За Индигиркой течёт Колыма, а за ней другие неведомые реки. И обитают на них неведомые народы, которых мы должны объясачить. За Алданом простираются горные хребты. Известно, что с их восточных склонов текут реки. А вот куда они текут, в какое море впадают — это мы не знаем. Надо полагать, не в Студёное, в которое впадает Лена, Яна, Собачья, Ковыма, а в какое-то другое. Что за народы там обитают? Видишь, Семейка, сколько загадок мы должны решить, сколь многое разузнать.

   — Широкие у тебя планы, Михайло.

   — Планы-то широкие. На всю мою жизнь их хватит. Да чтоб осуществить их успешно, надёжные помощники нужны. Скажу тебе откровенно, не каждого встречного зазываю в свой отряд.

   — Ия скажу откровенно, Михайло... Твои планы по душе мне. Многое ещё о нашей матушке-Сибири разузнать надобно — где она, у какого моря кончается.

   — Видишь, Семейка, похоже, что мы с тобой понимаем друг дружку, хотя, бывало, и цапались. Люди говорят, характер у меня тяжёлый, упрямый. Так ведь и ты не так прост, как на первый взгляд кажешься. Себе на уме, мужик.

   — Не мне судить тебя, Михайло. Что было промеж нас, то было. Не будем об этом. Дай мне подумать.

   — А что тебе мешает дать скорый ответ?

   — Видишь, жена на последнем месяце. Скоро родить должна.

   — Добрый казак за жёнкин подол не должен держаться.

   — Так-то оно так, Михайло. Но ведь это будет мой первенец.

   — Увидишь своего первенца. Ранее начала осени мы не выступим. Коли согласен с моим предложением, снаряжайся.

Будет какая нужда, полагайся на мою помощь. И снаряжением и деньгами помогу. Потом сочтёмся.

   — Подумаю, — сдержанно ответил Семён Иванович.

Когда Стадухин ушёл, Абакаяда спросила мужа тревожно:

   — Что хочет от тебя этот человек?

Сквозь дремоту она плохо улавливала содержание разговора Дежнёва и Стадухина, но её встревожил настойчивый и властный тон гостя.

   — Да так... ничего особенного, — уклонился от прямого ответа Дежнёв, — приглашает Михайло принять участие в одном интересном деле.

   — Опять дальний поход? Что же молчишь, не отвечаешь? А о жене, о дите нашем подумал?

   — Конечно, подумал. Поэтому и не дал Михайле скорого ответа. Никуда я, ни в какой поход не пойду ранее, чем родишь.

   — Значит, всё-таки покинешь нас.

   — Ещё ничего не решил. Дело-то наше такое, казачье, — оседлал коня и марш.

Дежнёва как искусного плотника снова использовали на плотницких работах. Он попал в число казаков, которые рубили избы для нового пополнения. В свободное от работы время, которого оставалось совсем немного, Семён Иванович занимался хозяйственными делами, рыбачил, солил и вялил рыбу про запас, сбивал масло, прикупил ещё десяток кур. Приобрёл сенокосные угодья — пару десятин сочных лугов. Выкосил их и сметал два стога сена на прокорм скоту. Съездил к якутским родственникам и приобрёл у них новую лошадь, взамен захромавшей после возвращения с Яны.

Несколько раз Дежнёв встречался со Стадухиным. Жил Михайло в собственной просторной избе, срубленной по его заказу плотниками. С ним вместе обитали два его брата, Тарас и Герасим, и с ними ещё сын Яков, юноша, уже повёрстанный в казаки, — целый стадухинский клан. Его обслуживал слуга из неимущих, покрученик.

   — Плохой тот казак, который держится за жёнкину юбку, — любил повторять Стадухин в назидание тем казакам, которые уклонялись от дальних походов, ссылаясь на всякие семейные обстоятельства.

Снова и снова заходил разговор о исходе на Индигирку. Не давая Стадухину ясного ответа, Дежнёв склонялся принять предложение Михайлы. И дело было не только в настойчивых уговорах Стадухина, рисовавшего заманчивость такого похода. Обстановка в Якутске становилась всё более и более гнетущей, а воевода Головин всё более и более откровенно проявлял себя непредсказуемым деспотом с капризным и неуравновешенным характером. Деяния первого воеводы вызывали всеобщий ропот. В окружении Головина произошёл раскол на две партии. Учинилась «рознь» даже между главным воеводой и Матвеем Глебовым, на стороне которого оказались и дьяк Евфимий Филатов и духовенство. Дело дошло до драки в приказной избе. Но это была только прелюдия кровавой усобицы, охватившей Якутск несколько позже.

Головин прибыл в Якутск с широкомасштабными планами. Он задумал осуществить реформу системы ясачного обложения с целью значительного увеличения поборов с местного населения, а для этого провести перепись якутов. Представители якутской администрации, включая Пояркова, и преданные ей тойоны отговаривали воеводу от этого шага, опасаясь, что это вызовет сопротивление местного населения. С противниками переписи соглашался и второй воевода Глебов. Головин не пожелал прислушаться к благоразумным советам и приходил в раздражение, встречая противодействие своим планам. На всякие советы отвечал непотребной руганью.

Реакцией местного населения на политику воеводы стало широкое восстание, охватившее многие якутские волости. Восставшие отказались платит ясак. Они подходили к Якутску и были уже в нескольких вёрстах от его стен. Эта вызвало растерянность Головина, лихорадочно стремившегося переложить ответственность на других лиц, «злохитроством своим покрываючи вину свою». Он стал обвинять в случившемся Матвея Глебова, дьяка Филатова и других. Многие, вызывавшие недовольство или подозрение Головина, были схвачены и брошены в тюрьму. Дьяк Евфимий Филатов состоял под домашним арестом. Вскоре по наговору Головин засадил под арест на его дворе и второго воеводу, не отпускал его ни в съезжую избу для вершения дел, ни в церковь. С величайшей жестокостью воевода вёл следствие, выбивая показания свидетелей против своих противников и их действительных и мнимых сообщников. Головин обвинил противников в том, что «учили де они якутов... служилых людей побивать и под острог, собрався, притти и пушки в воду побобросать и острог зажечь», а также подстрекали ясачных людей не платить никакого ясака, избивать промышленных людей, уходить в отдалённые места. Нелепость этого обвинения была очевидна.

Трагические события в Якутске достигли своего апогея, когда Дежнёв был уже в составе стадухинского отряда, в далёком походе. Но обострение обстановки он видел воочию.