Монастырский парусник принял пинежан в числе других паломников и благополучно доставил их на Соловки. Море слегка штормило, вызывая у тех, кто впервые пускался в такое плавание, головокружение и рвоту. А бывалые северяне переносили путь легко, привычно.

Строения монастыря выглядели суровой угрюмой крепостью, окружённой стенами с башнями. Стены были сложены из шероховатых глыб гранита и булыжника. Это и была надёжная крепость, успешно выдержавшая нападение шведов. Центром монастырского ансамбля служила каменная громада собора строгой архитектуры.

Дежурный монах сопровождал паломников в монастырскую гостиницу, до предела заполнившуюся постояльцами. Получили свой тесный закуток и пинежане. Дары, привезённые Иваном Дежнёвым, принимал отец-эконом, костлявый долговязый старец. Монах недовольно морщился, пересчитывая приношения, и ворчал:

   — Могли бы и пощедрее...

   — Откуда быть щедротам, — оправдывался Иван. — В бедности живём, детишек досыта не накормим.

   — Прибедняетесь.

   — Истинный крест, не прибедняемся, отец родной.

   — Бог вам судья.

Потом отправились на богослужение в большой собор. Служил сам игумен в сослужении четырёх иеромонахов. Пел хорошо отлаженный монашеский хор. К концу службы игумен провозгласил многие лета царю Михаилу Фёдоровичу и батюшке его, патриарху Филарету.

На следующее утро удар монастырского колокола разбудил паломников, созывая к заутрене. Семейка с Игнашкой простояли начало службы, а потом незаметно выскользнули из храма. Захотелось удовлетворить любопытство, побродив по монастырю и его окрестностям. Они удалились вглубь острова, поросшего превосходным хвойным лесом, и смогли воочию убедиться, что монастырь располагает огромным и хорошо налаженным хозяйством. Лес чередовался с угодиями. На лугу паслось большое стадо коров и овец отборных пород. На берегу бухты плотники-корабелы мастерили лодки и морские парусники. На стапелях стоял остов большого недостроенного судна. Раздавался перестук топоров, пахло смолой. Игнашка спросил одного из корабелов, пожилого мужика в длинной холщовой рубахе, вытёсывавшего сосновый брус:

   — Ты монах, дядька, али послушник?

   — Не, малец. Ни то, ни другое, — ответил тот, не отрываясь от работы. — Не видишь разве? В мирской оболочке я. Трудник.

   — Что это такое трудник? Растолкуй.

   — Мирянин, который трудится на благо святой обители. Вот тружусь ради святого дела, грехи замаливаю. Монастырь за это кормит, поит меня, жильё даёт.

   — И много вас таких трудников? — вмешался в разговор Семейка.

   — Не ведаю, не считал. А полагаю, много. Говорят, сотни три, а то и четыре. А ещё есть мужички из приписанных к монастырю сел. Эти отбывают на Соловках барщину, трудятся и на кирпичном заводе, и на свечном, и на гончарном, и на лесопилке.

   — Выходит, богатое хозяйство ваш монастырь.

   — Ещё бы.

Семейка с Игнашкой вышли на канал, прямой, словно прочерченный по линейке. Склоны канала аккуратно выложены плоскими камнями. Каналы связывали бухту со Святым озером и другими озёрами острова в единую сеть. В них монахи разводили рыбу: форель, окуньков, снетков. Иногда на пути молодых людей попадались скиты — одинокие часовенки с кельями. В скитах обитали монахи-отшельники, принявшие особо изнуряющий обет. Обычно они не покидали скита и истово молились в своей обители.

В одном из скитов молодые люди встретили седовласого старика, крупного, плечистого. Нетрудно было предположить, что когда-то сей старец был дюжим богатырём, человеком отменной физической силы. Теперь же он сидел на завалинке, перебирая чётки. Взгляд его, устремлённый куда-то в пространство, казался безжизненным, отрешённым. Похоже, что монах был слеп.

   — Бог в помощь, отец, — приветствовал его Семейка.

   — Бог в помощь, — повторил Игнат.

   — Зовите меня отец Ермолай, — глухим голосом ответил старый монах. — По голосу чую, что вы ещё юнцы. А вижу вас смутно, какие-то расплывчатые пятна, словно два облачка. А лики ваши уже не улавливаю. Слепну я. А ведаете — почему меня при постриге Ермолаем нарекли?

   — Откуда нам знать? — отозвался Игнашка.

   — А вот сейчас узнаете. В миру-то я был Евграф Алексеев. Принимая монашеский сан, сам напросился, чтоб непременно дали имя Ермолай.

   — Почему же Ермолай?

   — В память о Ермаке Тимофеевиче. Я ведь в его воинстве состоял, прямой участник разгрома Кучумова царства был. Ермак Тимофеевич погиб в том злополучном сражении, вернее, утонул в Иртыше, тяжелораненый. Доспех из брони потянул его ко дну.

   — Так ведь предводитель ваш Ермаком звался, а не Ермолаем, — возразил Семейка.

   — Вот в чём дело, мальцы. Имени Ермак в святцах нет. То прозвище. А произошло оно, по одним слухам, от Ермолая, по другим — от Еремея. Вот я и выбрал Ермолая. Может, в цель угодил, а если не угодил — Бог простит.

   — По Сибири не скучаете, отец Ермолай? — спросил старика Игнашка.

   — Мирским помыслам предаваться грешно. А если по совести... Скучаю по матушке — Сибири. Ещё как скучаю. Необъятные леса, степи. Зверья всякого полно. И люди — остяки, вогулы, самоеды — работящие, добрые, приветливые, незлобливые, если ты с ними, конечно, по-хорошему. Возрадовались, что игу Кучумову пришёл конец. Ханские отряды разбойничали, грабили народ, уводили людей в полон. Конечно, и наши воеводы, купцы — не святые угодники. Бывало, тоже мздоимствовали, корыстолюбствовали. Но всё же такого повального грабежа и разбоя, как при ханской власти, уже больше не было. Я ведь остячку одну пригожую присмотрел. Приглянулась она мне.

   — Ишь ты! Покорила сердце казака бусурманка, — не то осуждающе, не то с одобрением произнёс Семейка.

   — Да уж, покорила. Вернулся я после ранения в свой Устюг, взял с собой ненаглядную остячку. Окрестил её поп по нашей вере, дал ей имечко Лукерья, Луша. А потом обвенчал нас чин чином. Ребятишек мне нарожала.

   — А что с вашей семьёй стало?

   — Беда с семьёй стряслась, великая беда. Вот слушайте... Из Устюга перебрались мы в Архангельск, поскольку поступил я на службу к богатому купцу. Доставляли мы на кочах Студёным морем всякие припасы в Мангазею и возвращались оттуда с пушниной. Слышали про Мангазею?

   — Что-то слышал. Тятя и поп наш рассказывали, — ответил Семейка.

   — Мангазея, да будет вам ведомо, торговый городок на севере, за Каменным поясом, на реке Таз. Тяжёл путь по Студёному морю — льдины даже летом плавают, готовые раздавить судёнышко, свирепый ветер рвёт паруса. Но городок на реке Таз всё же вырос. Отстроили крепость, гостиный двор, две церкви. Возвращаемся в Архангельск с грузом пушнины, и горе-то какое меня встречает. Прицепилась к моей семье прилипчивая болезнь — не иначе как бусурмане из Европы привезли. Оспа. И вымерли все мои домочадцы, и жёнушка Лукерья и ребята малые. Трое их у нас было. Вот так Бог за грехи мои меня наказал.

   — Чем же вы прогневали Господа нашего? — спросил Игнат.

   — Это уж ему виднее. Чтоб замаливать грехи, решил в Соловецкую обитель удалиться, монашеский сан принять. Раздумываю, не принять ли схиму.

   — А если бы снова начиналась ваша жизнь, отец Ермолай? Потянуло бы вас в Сибирь?

   — Не знаю, что и сказать вам, ребятки. Трудный вопрос задаёте. Сибирская земля ведь чудодейственной силой обладает. Она притягивает, как магнит притягивает железку, и манит, и зовёт. Больше я вам ничего не скажу. Коли питаете интерес к матушке Сибири, узрейте её собственными глазами и судите сами — какая она.

Семейка с Игнашкой распрощались со словоохотливым монахом, бывалым человеком, и вернулись в монастырь. Кормили паломников в монастырской трапезной постной и невкусной едой — щами и кашей без масла. Пинежане, особенно Игнашка, никак не насытились. Иван извлёк из котомки кусок копчёной кабанятины и поделил на четверых. Съели украдкой, чтобы не дразнить монахов. Мясная пища здесь не поощрялась.

Возвратились в Архангельск очередным рейсом парусника вместе с паломниками. В Архангельске переночевали у Тимофея Вагина. Утром Иван Дежнёв с Семейкой побродили по лавкам и сделали необходимые покупки. Тронулись в обратный путь.