— Да не прочитаю я. Зрением что-то слаб стал.

   — Так слушай. Я тебе прочитаю.

И Стрешнев прочитал такое вот решение боярской думы: «За ту ево, Сенькину, многую службу и за терпение пожаловал великий государь самодержец, велел ему на те пришлые годы выдать из Сибирского приказу треть деньгами, а за две доли сукнами».

   — Итак, Семён Иванович, причитается тебе получить тридцать восемь рублей, шестьдесят семь с половиной копеек деньгами и ещё девяносто семь аршин сукна цвета частью тёмного вишнёвого, частью цвета зелёного. Сукно мы оценивали по двадцать копеек за аршин.

   — Что я буду делать с сукном? — воскликнул Дежнёв. — Почему не могу весь долг в рублях получить?

   — Любопытный же ты, однако, Дежнёв, — ответил ему с насмешливой иронией Стрешнев. — Хочешь, чтобы я тебе наши приказные секреты раскрыл?

   — При чём тут секреты, Родион Матвеевич? Я ведь своё кровное жалованье прошу.

   — И получишь его сполна. Знаю, что долги нужно возвращать. Но вот, видишь ли... что получается. В наших амбарах много залежалого сукна скопилось. Сукнецо ещё доброе. На пошив нарядной одежонки в самый раз сгодится. У нас своя забота — как с этим сукном поступить. Ты, мужик, я вижу, дельный, толковый. С купцами сговоришься, продашь им сукно, коли тебе оно не надобно.

   — И на этом спасибо, — сдержанно ответил Дежнёв и подумал, что эта злополучная история с сукном напоминает якутскую историю с солью. Там на Лене воевода Голенищев-Кутузов расплачивался с ним солью, совсем ему не нужной.

Чтобы отвести душу и пожаловаться доброму человеку, который может посочувствовать, Семён Иванович решился отправиться к Василию Усову. Хотелось провести у купца вечер. Усов, как всегда, встретил Семёна Ивановича радушно, выслушал его жалобу на Стрешнева.

   — Зря обижаешься на Родиона Матвеевича, — сказал Усов, когда Дежнёв умолк. — Он ещё не самый скверный мужик среди чиновных. Усерден и обязателен. Разве ты вышел от него с пустыми руками?

   — Но что я буду делать с этим проклятым сукном? Ведь девяносто семь аршин. Этого сукна хватит, чтобы одеть весь Анадырский острог.

   — Не знаешь, что с сукном поделать?

   — Ей-богу, не знаю.

   — Скажу тебе, что делать. Неси-ка все тюки ко мне. Покупаю.

   — Без шутки?

   — Зачем мне шутить? Хорошее сукно — товар ходовой. А тебе деньги нужны.

   — Вот удружил, батюшка. Низко тебе кланяюсь.

   — Полно, полно. Это за то, что с моим человеком Федотом Алексеевичем дружил, верой и правдой служил ему, а значит, и мне служил.

Рассчитался Василий Усов с Дежнёвым по-божески, не обсчитал, ещё послал за сукном свою повозку. Из всей партии сукна оставил Семён Иванович только десять аршин.

   — Племянничку хочу сделать подарок, — сказал Дежнёв Усову. — Какая оказия получилась... Когда я покидал Пинегу, племянника Ивашки на свете ещё не было. Когда в Великом Устюге остановку делали, подходит ко мне парень, худой, обносившийся. Нет ли, говорит, у тебя, добрый человек, какой работёнки. Я бы, говорит, простым грузчиком или гребцом готов служить тебе. Работы для парня не нашлось. Разговорились. Кто такой? — спрашиваю. Дежнёв, — отвечает, — пинежанин. — Так я тоже Дежнёв, с Пинеги, — отвечаю парню.

   — Вот ведь какая неожиданная встреча.

   — Совершенно случайная. Расспрашиваю о родных. Иван, внук тятиного брата, всё рассказал. Родители-то померли ещё совсем недавно. Мы, северные, народ долголетний. Спрашивал про дролечку. Промеж нас любовь была. Да злые люди нас разлучили, заставили выйти за нелюбимого, да богатого. Дролечка твоя, говорит, из дома свёкра сбежала в монастырь. Хотел свёкор силком её взять из монастыря, да духовенство вмешалось. Умерла она инокиней.

   — Что племянник поделывает?

   — Непутёвый он. Мастерству никакому не научился. Дела себе достойного не выбрал. Летом грузчик на пристани, зимой — не ведаю. Я надоумил его на казачью службу в Сибирь завербоваться. Пообещал взять его с женой Татьянкой до Тобольска. Все сибиряки обычно службу свою с Тобольска начинают. Согласился Ивашка. Пообещал выправить для него документ в Сибирском приказе.

   — Правильно поступил, Семён Иванович. Чем без определённых занятий по Устюгу болтаться, пусть твой Ивашка едет Сибирь осваивать.

Дежнёв вспомнил, что намеревался посетить Донской монастырь и отыскать там Корнея Кольчугина, теперь инока Кирилла, который был когда-то давно его сослуживцем по Тобольску.

   — Занятная история с человеком приключилась, — сказал он и коротко рассказал о необычной судьбе Корнея-Кирилла.

   — Разбойник с большой дороги, потом казак на сибирской службе и вдруг князь Белокритский. И на склоне лет инок.

   — Не слышал о нём. А может, и слышал, да не обратил внимания. У меня свои интересы, усовские.

   — Понятно. Ты торговый человек. Всё же послушай, — занятно. С отцом от опричнины Ивана Грозного на севере укрывался. Отец умер, а Корней стал гулящим человеком, назвавшись Кольчугиным.

   — Любопытно. Я бы с тобой в Донской монастырь съездил на этого молодца взглянуть. Да не смогу никак — дел по горло.

   — Расскажи, купец, как найти сей монастырь?

   — Не утруждайся розысками. Мой возница свезёт тебя. Далековато от Остоженки обитель.

   — Благодарствую.

Донской монастырь издалека привлекал внимание массивными, как у Кремля, зубчатыми стенами и башнями. Тяжёлой громадой высился пятиглавый собор. Здесь же, в стенах монастыря, размещались храмы поменьше, монашеские кельи, палаты настоятеля, окружённые фруктовым садом, и монастырское кладбище. Судя по каменным надгробиям, здесь предавали земле прах именитых людей.

Семён Иванович вошёл через ворота под арку надвратной башни и спросил привратника — где бы он нашёл брата Кирилла.

   — Это какого же Кирилла? — недоумённо переспросил привратник. — Кажись, у нас два инока Кирилла...

   — В миру он был Корней. Из князей он.

   — Ах, этот? В келье он. На волю выходит редко. Всё больше молится. Вон там его келья, на первом этаже.

Привратник показал, где можно найти инока Кирилла.

В ссутулившемся худом человеке в старенькой рясе и спускавшимися ниже плеч седыми космами волос с трудом можно было узнать прежнего молодцеватого и статного красавца Корнея Кольчугина.

   — Корнеюшка... Брат Кирилл, — окликнул его Дежнёв.

Монах глядел на вошедшего пустым, отрешённым взглядом.

   — Узнаешь меня? Я Семейка Дежнёв.

   — Дежнёв? — с трудом переспросил монах Кирилл.

   — Дежнёв я, Семейка. Помнишь нашу службу в Тобольске?

   — Семейка, Тобольск... Как же. Ты потом уехал куда-то далеко.

   — Правильно, брат. Далеко-далеко уехал. Служил в Восточной Сибири. А ты стал писцом в воеводской канцелярии. Мне рассказывали. Привет тебе от Лександры, татарина, родича твоего.

   — Какая он мне родня? Он татарин, я потомственный князь рюриковой крови.

   — Виноват, оговорился. Не твой родственник, а супружницы твоей Зинаидушки.

   — Не надо об этом. Зинаида приказала долго жить. Послал мне Бог за прегрешения мои тяжкие большие испытания. Нет у меня больше ни Зинаиды, ни деток.

Разговор получался тяжёлый, трудный. Монах отвечал и говорил неохотно, иногда вовсе отмалчивался. Что-то вспоминал, что-то не мог или не желал. Дежнёв вспомнил тобольского подьячего Веретенникова.

   — Помнишь такого? Сидели в воеводской канцелярии за соседними столами. Он и рассказал про тебя, привет тебе велел передавать.

Должно быть, крепко обидел подьячий Веретенников самолюбивого писца. Взъерошился монах, как только услышал его имя.

   — Не хочу знать такого, — резко отозвался инок Кирилл. — Чернильные душонки, хапуги. Все подьячие одним миром мазаны.

Монашествующий князь сам прервал беседу:

   — Прервёмся, любезный. Мне молиться надо, поклоны отбивать. Принял обет — в день по две сотни поклонов. Грехи замаливаю. Грехов-то много накопилось — лопатой не выгребешь.