— Я рассказывал о медвежьем празднике.

   — После вашего ухода я записал всё, что вы говорили. Послушайте. — Крижанич достал из стола толстую тетрадь в переплёте, прочёл записанное и спросил: — Я ничего не напутал?

   — Всё так, — подтвердил Хабаров. — О чём же теперь поведём речь?

   — Желал бы я знать о верованиях гиляков.

   — Что можно об этом сказать... Они верят в разных духов, добрых и злых. Добрые помогают людям, злые приносят им всякие беды.

   — У этих духов есть имена?

   — Помнится, главный из идолов носил имя Кине. Гиляки вырезают изображения своих идолов из дерева. Я их не раз видел, иногда они были похожи на человека, а то и на человекоподобное существо, иногда имели облик какого-то зверя. Довелось мне слышать от гиляков о каком-то главном божестве, которого они называют Куш и считают, что он создал все существующее на земле.

   — А что они думают о загробном мире?

   — Умершего гиляки отвозят в лес и сжигают на костре. Пепел — это как будто и есть умерший. Его оставляют в небольшом домике недалеко от деревни, где жил покойный, здесь же кладут его вещи, одежду, оружие, курительную трубку.

Крижанич слушал Хабарова с нескрываемым интересом и, когда тот завершил свой рассказ, сказал удовлетворённо и с восхищением:

   — Сколько же ты, Ерофей Павлович, всего важного знаешь! Какие ценные сведения я от тебя узнал. Спасибо тебе за то, что на беседу со мной время находишь.

Сибирская зима отступала медленно. Только к середине апреля реки полностью очистились ото льда, и можно было пускаться в дальнейший путь.

Из Тобольска на Лену направлялся большой купеческий караван. Годунов распорядился, чтобы глава этого каравана, известный на севере России купец взял к себе Хабарова с сопровождающими. Перед отплытием каравана воевода принял в своих палатах Ерофея Павловича, чтобы попрощаться с ним и сказать напутственные слова.

Воеводе вновь нездоровилось. Он сидел в глубоком кресле, закутавшись в тёплый халат на меховой подкладке.

   — Отбываешь, Хабаров? — спросил вместо приветствия Годунов. — Дальний ещё предстоит тебе путь — Обь, Кеть, Ангара, Илим и волоки. Жаль, что не добился ты своего назначения на Амур. Сочувствую.

   — Знать не судьба попасть ещё раз на Амур.

   — Не горюй. Хорошие дела можно творить и на твоей Киренге.

Воевода хотел сказать какие-то ободряющие слова, но не очень верил в их значимость.

   — Доброго пути тебе, Хабаров. Сохраняй бодрость духа и не грусти. Не всё так плохо у тебя.

На этом прощание с воеводой и закончилось. Не мог предположить Ерофей Павлович, что через каких-то полтора года воеводы Петра Годунова не станет. Уйдёт в мир иной этот энергичный, деятельный человек, немало сделавший для Сибири.

Караван дощаников отбыл из Тобольска в один из первых майских дней, ему опять предстоял долгий и утомительный путь.

Хабаров со своим отрядом высадился в Илимске, а купеческий караван продолжал дальнейший путь на Лену. Сила Осипович Аничков, илимский воевода, тепло встретил Хабарова, пригласил остановиться у него на несколько дней на отдых. Заставил подробно рассказать о своей встрече с тобольским воеводой Годуновым и поездке в Москву. Посочувствовал, что поездка не дала желаемого результата и глава Сибирского приказа не оправдал надежд Хабарова.

   — Что я могу сказать тебе, Ерофей? Зело сочувствую тебе, — проговорил искренне Аничков. — А может, оно и к лучшему? Стоит ли тебе в твоём почтенном возрасте сниматься с насиженного места? Я бы на твоём месте не стал этого делать. Займись хозяйством. Распахай новые пашни.

   — Остыл я к этому, Сила Осипович.

   — А вот это зря. С долгами Якутскому воеводству рассчитался?

   — Нет пока. Ещё два года придётся долги выплачивать.

   — Два года быстро пролетят. А ты тем временем подумай, как население твоей волости увеличить, создать новые поселения на верхней Лене и Киренге, расширить пашни, поголовье скота увеличить.

Полезные советы дал воевода, но Хабаров ничего на это не ответил. Им владела какая-то апатия, навалилась беспредельная усталость. Не было желания подымать и расширять хозяйство, распахивать новые пашни, обзаводиться новым скотом. Он понимал, что жизнь его катится к закату, а начатое дело продолжать уже не ему, а его детям. Всё настойчивее одолевала его мысль об уходе в монастырь. Хабаров решил, что если бы он выплатил до конца долг Якутскому воеводству, то там, пожалуй, ему было бы самое место. Долг — большая забота, обуза, которая буквально давила его.

Из всех спутников Хабарова, сопровождавших его в столицу, только двое были из Хабаровки, все остальные из Илимска. Ерофей Павлович распрощался с каждым из них, поблагодарил за службу. Продолжительным оказалось прощание с воеводой.

Сила Осипович уловил настроение Хабарова. Не мог не обратить внимания и на его внешний вид. Прошло не больше года, как Ерофей Павлович покинул Илимск, направляясь в Тобольск и Москву, но он сильно изменился за это время. Стал стариком с обострившимися скулами, поседел и ссутулился. Воеводе хотелось, соблюдая нормы приличия, пожелать Ерофею Павловичу доброго здоровья, он и пожелал, подумав при этом, что пожелание получилось каким-то неуклюжим, неискренним — Хабаров выглядел измождённым стариком на закате жизни.

Аничков сделал всё что мог для Ерофея Павловича, чтобы тот благополучно добрался до своей Хабаровки. Воевода выделил в его распоряжение новый просторный дощаник с большой командой гребцов. Давыд Бурцев, хотя он и был в большом чине — он стал сыном боярским, — сам напросился сопровождать Хабарова до его селения. Аничков проводил Ерофея Павловича до причала, обнял и сказал ему только два слова: «Держись, Ерофей».

Путь от Илимска до Хабаровки был не слишком продолжительным. Чтоб попасть в Лену, приходилось преодолевать несколько малых рек и один волок. Он лежал между Индирмой и рекой Мукой, впадавшей в Кучу, которая, в свою очередь, впадала в ленский приток Куту. Путь этот был Хабарову хорошо знаком, так как он проходил им неоднократно в том и другом направлении. Реки ещё не обмелели настолько, чтобы сделаться недоступными для крупных дощаников. Садились на мели лишь два-три раза и без большого труда снимались с неё и плыли дальше. Наибольшее затруднение доставил волок, который проходил через скалы.

Путники разгрузили дощаник, вытащили его на берег и взялись перетаскивать по шероховатой неровной поверхности. Ерофей Павлович, не желая отставать от спутников, тоже ухватился руками за борт судна. Он поднатужился, но неожиданно почувствовал острую боль в пояснице, его голова закружилась, и потемнело в глазах. От боли он даже вскрикнул, только выпустил из рук борт дощаника.

Находившийся рядом с Хабаровым Бурцев заметил его состояние, подхватил, помог ему сесть на какой-то бугор.

   — Зачем ты берёшься, Ерофей, — неодобрительно сказал Бурцев, — при твоём-то возрасте... Вон сколько у нас здоровых, молодых мужиков.

   — Эх, сдал я... — с горечью произнёс Ерофей Павлович. — Подкосила меня эта поездка в Первопрестольную, много сил отняла.

   — Что поделаешь, возраст... — в тон ему сказал Бурцев. — Все когда-нибудь старятся и сдают.

Перетаскивали дощаник через волок и спустили его в речку Муку уже без помощи Хабарова. Ерофея Павловича подхватили под руки, доведя до места, усадили между гребцами. Бурцев достал из дорожной сумки флягу и протянул Хабарову.

   — Глотни-ка, Ерофей, крепкого зелья. Полегчает, коли теряешь силы.

Ерофей Павлович взял горлышко фляги в рот, смочил язык, но пить не стал. Не было ни желания, ни сил. Ему показалось, что огненное зелье обжигает рот, и лишь запах его вызывает головокружение.

Считаясь с болезненным состоянием Хабарова, Бурцев распорядился почаще устраивать остановки и ночёвки на берегу и сам следил за тем, чтобы для Ерофея Павловича подкладывали у костра охапку веток и прикрывали его тёплыми накидками.

Наконец-то показались очертания Киренгского монастыря, его бревенчатые стены, возвышающиеся над ними купола монастырской церкви.