— Сведи к нему, — согласился Хабаров. — Вот только сперва занесу на постоялый двор улов. Пусть мои ребята уху варят.
В большой избе постоялого двора было скученно и грязно. Часть избы, в которой обитали Ерофей Павлович и его люди, была отделена ветхой занавеской. В остальной части избы ютилось много других постояльцев.
Чибисов, сопровождавший Хабарова, оглядел помещение, неодобрительно покачал головой и произнёс осуждающе:
— Мог бы и лучше жильё найти, Ерофей Павлович.
— Жильё казённое, для проезжих, — возразил Хабаров. — Нам оно как государевым людям предоставлено за счёт казны.
— Не щедро о вас заботится казна. Советую тебе перебраться туда, куда мы сейчас шагаем.
— К отцу Порфирию, что ли? Разве пристало духовному лицу постоялый двор держать?
— Отец Порфирий постоялого двора не держит. Это сынок его, Евсей. У него просторная изба для приезжих. Сейчас она пустует. Евсей певчим у отца в храме служит.
В этот день храмовой службы не было, и отца Порфирия они застали дома. Хабаров вряд ли узнал бы в располневшем и облысевшем священнике прежнего худощавого псаломщика из Мангазеи. Отец Порфирий же узнал Ерофея Павловича, хотя он тоже изменился, ссутулился, стал седым и многие его не узнавали, однако бывший псаломщик обладал отличной памятью на лица.
Обменялись несколькими фразами, вспоминая Мангазею.
— Что тебя заставило, батюшка, покинуть Мангазею? — спросил Хабаров священника.
— Великая беда, — ответил тот.
— Что за беда?
— Случился великий пожар, и наш городишко выгорел дотла. Правда, такое с Мангазеей случилось не впервой. От нашего храма одно пепелище осталось. Мало-помалу кое-что восстановили, но это было жалким напоминанием о прежнем городе. К тому времени и число пушных зверей в Тазовском крае заметно поубавилось и торговые да промышленные люди потеряли интерес к Мангазее. Можно сказать, совсем захирела она. Это и заставило меня покинуть сей город и перебраться в Тобольск. Здесь сперва был рукоположен в диаконы, а через два года — в священники.
Когда отец Порфирий прервал свой рассказ, в разговор вмешался Петруха Чибисов.
— У сынка твоего, кажись, гостевая изба пустует.
— Пустует, — степенно ответил Порфирий. — А кому она стала потребна?
— Да вот... Твой старый знакомый Ерофей Павлович и с ним его люди... Советую им перебраться к вам. На постоялом дворе, где они сейчас обитают, грязь, темнотища, общие нары.
Отец Порфирий приказал слуге отыскать сына Евсея, который был занят какими-то хозяйственными делами на задворках усадьбы.
— Покажи людям гостевую избу, — сказал священник сыну, когда тот вошёл в дом, — может, она подойдёт им. И о цене сговоритесь.
— Наша цена такая... — весомо начал Хабаров, — на постоялом дворе нас содержат за казённый счёт. Лишь подкармливаем прислугу. Когда принесём ей осётра, когда куропатку. А вам небось нужны деньги от сдачи избы внаём.
— Что ты можешь предложить нам? — спросил Евсей.
— Наколем дров для батюшкиной избы и для храма. На всю зиму. Дадим к вашему столу дичь и свежую рыбу. Это вас устроит?
— Какую ещё дичь? — спросил священник.
— Куропаток. Их у вас много водится. А деньгами мы не располагаем. Поистратились по дороге.
Человек прижимистый, отец Порфирий стал упрямо торговаться. Фактически он и был владельцем гостевой избы, а сын его, певчий в храме, хозяином только назывался, служа прикрытием для отца.
— Дрова, свежая рыба, куропатки — это хорошо, — сказал священник, — но ведь твои люди ходят на промысел. Могли бы принести нам соболей или лисиц.
— Я свои условия высказал, отче, — твёрдо ответил Хабаров, — коли мной предложенное тебя никак не устраивает, останемся на постоялом дворе — крыша над головой, тёплый очаг есть. Мы ко всему привычны. Приходилось нам в походах и у костров ночевать, и в дощаниках во время плавания по реке. Всякого навидались. Здешний постоялый двор — это ещё не самое худшее убежище.
— Значит, не согласен?
— Я предлагаю немалую выгоду для твоей семьи, отец Порфирий.
Священник задумался и потом обратился к сыну:
— Как, сынок?
— Коли изба будет пустовать, мы никакой пользы от неё не заимеем, — резонно заметил Евсей. — Надо договариваться, что обязуются постояльцы сделать.
— Давайте договариваться, коли так, — согласился Хабаров.
Спорили долго, рядились насчёт числа рыбин и куропаток, поленниц наколотых дров, но в конце концов кое-как пришли к согласию.
— Перебирайтесь завтра же утром, — сказал Порфирий, подытоживая затянувшийся спор.
Теперь вместо тесного и грязного угла, отделённого от постоялой избы ветхой занавеской, Хабарову и его людям досталось просторное помещение. Вместо сплошных нар — топчаны с мягкой подстилкой, каждый на двух человек. Для Хабарова отдельный топчан с мягкой периной. Перебравшись на новое место, Ерофей Павлович и его спутники первым делом воспользовались баней, находившейся на заднем дворе усадьбы священника. Долго и с остервенением парились, потом выходили на мороз, обтирались снегом, избавлялись от паразитов, накопившихся за дорогу в одежде.
Невдалеке от усадьбы отца Порфирия и его храма, на той же улице жил и Юрий Крижанич. Ещё издали он заметил Хабарова, подошёл к нему и заговорил.
— Давно ли в Тобольске, Ерофей Павлович?
— С конца осени.
— Что ж не заглядывал ко мне по старому знакомству? Или не захотел больше с басурманином знаться?
— Недосуг всё было. Приходилось думать о пропитании отряда. Я крепко сдал, уж не в силах отправляться далеко в тайгу. Решил рыбачить. Сижу у проруби на Иртыше.
— Так что скажешь мне, будем ли продолжать наши беседы?
— Разве я не всё рассказал, что знал о Сибири?
— Наверняка не всё. Приходи, побеседуем. Может, ты ещё что припомнишь. Мне хотелось бы поподробнее узнать о жизни сибирских народов, об их занятиях, верованиях.
Ерофей Павлович выбрался к канонику в один из ближайших дней под вечер. С утра рыбачил, поймал двух осётров и несколько стерлядей, потом присоединился к своим товарищам, коловшим дрова в усадьбе священника. К Крижаничу Хабаров пришёл усталый, его клонило ко сну, поэтому беседа шла очень вяло. По просьбе Юрия он рассказывал о гиляках, обитавших на нижнем Амуре, упомянул о том, что ещё гиляки жили на продолговатом острове, который тянулся вдоль материка напротив амурского устья.
— Припомни, как называется сей остров, — попросил Крижанич.
— Запамятовал. Гиляки называют его как-то на свой лад.
— А слышал ли ты о медвежьем празднике?
— Конечно. Доводилось дважды видеть его своими глазами.
— Тогда я слушаю.
— Медвежий праздник — он у гиляков главный и обычно приходится на середину зимы. Медвежонка ловят заранее, откармливают его, дают ему вырасти и, когда он превращается во взрослого зверя, привязывают к столбу и убивают стрелами. Медвежье мясо слегка поджаривают на костре и едят. На пир собираются жители соседних деревень, поют песни, бьют колотушками по бревну.
Рассказывая о медвежьем празднике, Ерофей Павлович несколько раз терял нить повествования и непроизвольно зевал.
— Виноват... Я что-то не в себе. Должно быть, притомился за день.
Крижанич заметил, что гость устал, и отпустил его с миром.
— Вам надо отдохнуть, отоспаться, Ерофей Павлович. Отложим нашу беседу до другого раза.
Большого желания идти к хорвату у Хабарова не было. Но где ещё можно предаться воспоминаниям о своих плаваниях по Амуру и где найти такого внимательного слушателя? Не то чтоб совсем неудержимо, но его как-то неосознанно потянуло к Крижаничу, чтобы продолжать беседу с ним.
На этот раз Ерофей Павлович не пошёл с раннего утра рыбачить или стрелять куропаток — перепоручил это занятие своим помощникам, а сам отправился к хорвату.
— Так на чём мы остановились? — произнёс вместо приветствия Крижанич.
