— Помилосердствуй... Поделюсь с тобой шкурками. Не будешь внакладе! — умолял Мирон.

   — Не толкай меня на мошенничество. Я при исполнении службы. И не мы с Иринеем сии правила выдумали.

   — Свалился ты на мою голову, лиходей, — посетовал Мирон, а потом ещё долго сокрушался и плакался.

Ссориться с должностными лицами зимовья Мирон не стал. Не посмел. Требования Хабарова неохотно, но всё же выполнил, а Ерофей Павлович тем временем составил для Мирона бумагу — таможенное свидетельство, — в которой и отметил нарушение ватагой промысловиков таможенных правил и изъятие в пользу казны партии контрабандной пушнины.

Вот так и шла служба Ерофея Павловича Хабарова на Таймырской земле в качестве ясачного сборщика и таможенного целовальника. Собирал ясак с местных племён и таможенные сборы с промысловиков. Случалось, что промысловики норовили припрятать часть добычи, чтоб не платить сборы сполна, а некоторые роды пытались избежать встречи с русскими, чтобы только не платить ясак. Ерофей Павлович с помощью надёжных людей из числа туземцев отправлялся на поиски неплательщиков. Нельзя сказать, что это всегда удавалось. В бесконечной тундре человеку или целой ватаге легко было затеряться как иголке в стоге сена.

К весне вернулся Никифор со своей ватажкой. Он успешно охотился по всей Хете и её притокам и мог похвастать богатой добычей.

По договорённости с воеводами Ерофей Павлович Хабаров завершил свою таймырскую службу. Намеревался возвращаться в Мангазею и Никифор Хабаров со своими людьми.

На Таймырской земле ещё долго держалась зимняя погода. На реках сохранялся ледяной покров, а тундра была по-прежнему выбелена снегом. Братья Хабаровы и их спутники воспользовались оленьими упряжками, нанятыми в соседнем стойбище, и добрались до Енисея. А там уж рукой подать до Мангазеи.

Когда братья прибыли на место, большинство здешних промысловиков уже возвратились из походов, среди них и младший Югов. Знакомый псаломщик уже пустил в свой дом постояльцев, и Хабаровым пришлось искать другое жильё. Удалось поселиться у одного из лавочников-гостинодворцев.

С первых же дней Ерофей Павлович уловил, что в городе воцарилось какое-то напряжение. Враждебные отношения между двумя воеводами, кажется, достигли критической точки, выплёскивались наружу, и ни для кого уже не оставались секретом. Вся Мангазея разделилась на два противоборствующих лагеря. Подавляющее большинство торговых и промышленных людей оказалось Палицына, они резко обличали и поносили его противника. Повсюду можно было услышать нелицеприятные и резкие высказывания в адрес Кокорева. Люди без всякого стеснения говорили о жадности, мздоимстве, всяких злоупотреблениях и высокомерии воеводы, вызывавшего широкое недовольство. На стороне Кокорева оставалось незначительное меньшинство. Это были лишь некоторые чиновные люди или те, кто оказался связанным с этим воеводой особыми отношениями.

На первых порах Кокорев пытался взяться за старое и облагал возвратившихся с промыслов людей поборами. Несколько раз такое сошло с рук, но вскоре промысловики взбунтовались и, сговорившись меж собой, отказались потакать вымогателю. Видя дружное сопротивление и даже откровенные угрозы в свой адрес, Кокорев притих. А тут ещё Палицын попытался образумить своего напарника, который едва выслушав наставления, взъярился и тем самым усугубил вражду.

Всё это мог воочию наблюдать Ерофей Павлович. Промысловики вскоре собрались на мирской сход, в котором участвовали и братья Хабаровы. Обсуждение длилось недолго — обстановка и без лишних слов была предельно ясна. Участники схода потребовали от воевод прекратить всякие склоки и раздоры и помириться. Раздавались возгласы о том, что необходимо составить челобитную, в коей описать все неблаговидные деяния Кокорева, и послать ту челобитную с надёжным человеком в Москву. Может быть, она заставит приказных чиновников задуматься о сложившейся обстановке в воеводстве и избавить мангазейцев от Кокорева.

На следующий день после мирского схода Хабаровых посетили три промысловика.

   — Познакомься, Ерофей Павлович, с сей бумагой, — сказал один из них, протягивая Хабарову исписанный лист, — коли согласен со всем, что здесь написано, поставь подпись. Видишь, сколько наших людишек уже приложилось.

Хабаров не спеша прочитал содержимое бумаги, перечитал ещё раз.

   — Толково составлено, честно. Ничего не возразишь против, — сказал он. — Готов и я подписать. И братец мой поставит подпись. Приложишь руку, Никифор?

   — А как же.

   — Вот и добро. Соберём подписи всех участников схода и пошлём бумагу с верным человеком. А не отправиться ли тебе, Ерофеюшка, в Первопрестольную с нашей челобитной? Ты грамотный да расторопный, — неожиданно для Хабарова спросил собеседник, судя по всему, высказывая пожелание многих подписавших челобитную.

   — Дайте подумать, други мои. Дело-то обременительное и расходное.

   — Учти, Ерофеюшка... Снабдим тебя деньжонками на дорогу. Дело-то общее. Соберём деньжонок с миру по нитке.

   — Дайте подумать, — повторил Хабаров.

Он был склонен согласиться с предложением промысловиков. Ерофей Павлович был не из тех людей, кто следовал обывательскому принципу — моя хата с краю, обойдутся без меня, кроме того, было и чувство обиды на Кокорева, выманившего у него соболиные шкурки, тем самым нанеся заметный материальный ущерб промысловику.

Когда прежние посетители, а с ними ещё Герасим Югов, через некоторое время вновь наведались к Хабарову, он встретил их словами:

   — Согласен на поездку в Москву. Давайте челобитную.

   — Учти, Ерофеюшка, дело это изрядной смелости от тебя требует, — сказал Югов.

   — На медведя с рогатиной ходил, а в этом тоже немалая смелость нужна.

   — Теперешнее дело-то посложнее будет! Там — медведь, зверюга неразумная, а здесь — чиновники-крючкотворы. Среди них, возможно, у Кокорева своя рука имеется. Чуешь?

   — Знаю, — сдержанно ответил Югову Ерофей, но от поездки в столицу не отказался.

   — Дать тебе в дорогу помощника? — спросил старший из промышленников.

   — Об этом не извольте беспокоиться: я возьму с собой брата Никифора.

   — Добро. А деньжонок на дорогу мы тебе соберём.

Ватажники, которых Никифор навербовал в Мангазее, разбрелись по домам. Максим же удивил неожиданным поступком.

   — Не осуди меня, Ерофей... — начал он как-то виновато, неуверенно.

   — За что я должен тебя осуждать?

   — Не по пути нам далее. Разошлись дорожки наши. Не гоже мне в Устюг возвращаться.

   — Коли боишься, что старые твои грешки припомнят, так их давно позабыли.

   — Не ведаю о том, позабыли ли нет, но лучше мне от Устюга подальше держаться. Остаюсь в Мангазее. Присмотрел здесь одну девку. Пригожая, хотя и местная басурманка. Женюсь. Давно пора. Деток нарожаем. В зимнюю пору стану соболя промышлять. К какой-нибудь ватаге пристану.

   — Коли твёрдо решил, Бог в помощь.

Из прежней ватаги с братьями Хабаровыми возвращался только Донат.

Герасим Югов сам пригласил Ерофея Хабарова на свой дощаник, нанятый у местного судовладельца.

   — Беру тебя и твою ватажку до Тобольска, — сказал он с готовностью. — Много ли всех вас?

   — Только трое. Мы с братом, да наш человек.

   — Жаль, что так мало.

У Герасима был свой расчёт. До Тобольска придётся плыть против течения, всю дорогу налегать на вёсла.

Путь был нелёгким, к тому же долгим, а труд гребцов изнурителен и требует немалых физических усилий. Жаль, что у Ерофея нет внушительной ватаги. Но и трое не будут лишними.

Перед отплытием Ерофей Павлович нанёс прощальный визит Палицыну... Воевода, вспомнив его отчёт о службе на Таймыре, которым остался доволен, спросил Хабарова:

— Не поехал бы в Хетское зимовье ещё на один сезон? Дела твои, как погляжу, шли неплохо.

Ерофей Павлович поблагодарил Палицына, но от лестного предложения отказался.