И я пошел туда, где тюкают.

Солнце уже светило вовсю. На березах тренькали синицы, рядом плескалась о берег река, а в реке плескалась всякая рыба. Я прошел совсем немного, как среди деревьев показался дядя Трофим, который вел под уздцы Бодю, а Бодя тащил волоком два березовых бревна.

– Проснулся, работничек? – весело закричал дядя Трофим, увидев меня. – Небось проголодался? Сейчас отец подойдет, завтракать будем. Или ты уже позавтракал?

– Ничего я не завтракал, – сказал я сердито, чтобы дядя Трофим не подумал, что я мог завтракать один, никого не дождавшись.

После завтрака мужики пилили бревна на такие чурбаки, которые были ростом с моего папу, чурбаки ставили в яму стоймя, где уже горел небольшой костер. И столько они напилили этих чурбаков, что заполнили ими почти всю яму. Да еще между чурбаками напихали хворосту, а сверху навалили лапника и всякого мусора. Уже и огонь стал внутри разгораться, когда я, папа и дядя Трофим стали засыпать кучу землею. И засыпали ее совсем, лишь кое-где выбивался из земли дым, но его тоже засыпали, пока не стало никакого дыма. После этого сделали две дырки с двух сторон, чтобы тянуло. И стало слышно, как внутри что-то трещит, стреляет и гудит. Я заглядывал в дырку и видел там красный огонек, который метался в черной дыре и никак не мог найти, куда ему деться. Мне было ужасно жалко этот огонек, и я пытался сунуть ему сухую ветку, чтобы он по ней смог выбраться наружу, но папа сказал, чтобы я отошел в сторону: мало ли что. И я отошел к другому костру, которому было все равно, куда гореть, потому что его не засыпали.

После того, как гору из земли обшлепали лопатами и даже кое-где обмазали глиной, мужики сели и закурили свои цигарки, такие вонючие, что даже Бодя и то фыркал и отходил от них подальше. А я не фыркал, потому что сидел с другой стороны костра и подкладывал в него веточки и щепки. Так и прошел весь день. И ничего интересного не случилось. Мы опять пообедали и поужинали ухой и жареной рыбой и легли спать.

А утром проснулись – снег! Везде-везде! Только на куче земли, под которой были спрятаны березовые поленья, снега не было. И вся куча так и парила, так и парила – как в бане. И с одной стороны шел дым, а с другой дыма не было, потому что другая дырка была поддувалом. Как в печке.

– Ну, слава богу, – сказал дядя Трофим. – Вовремя управились.

– Да-а, повезло, – сказал мой папа. И добавил: – Что ж, давайте собираться.

– А как же уголь? – спросил я.

– А уголь еще не доспел, – сказал дядя Трофим. – Вот когда доспеет, тогда придем за ним и отвезем его в кузню.

Мы опять с папой сели в лодку, а дядя Трофим шел по берегу и вел в поводу Бодю. Только на этот раз Бодя ничего не делал, а просто шел и шел. И мы тоже с папой ничего не делали, а просто плыли и плыли по течению, лишь иногда папа чуть-чуть правил веслом, чтобы лодка плыла правильно. А когда доплыли до нашей Третьяковки, дядя Трофим забрался в лодку и сел за весла, а Бодя остался на берегу.

– А как же Бодя? – спросил я.

– Ничо, сам приплывет, – ответил дядя Трофим. И пояснил: – Потому как домой. А домой всякая тварь стремится – подгонять не надо.

Мы уплывали, а Бодя стоял на берегу и смотрел на нас. И так мне было его жалко, что я чуть не заплакал от жалости. А Бодя вдруг так тоненько, так жалобно заржал и стал спускаться к воде. Он понюхал ее, осторожно вошел в воду и поплыл. Потому что – домой.

Прошло несколько дней, снег растаял, но стало так холодно, что по утрам все замерзало: и трава, и лужи, и даже вдоль берега Чусовой образовывался тоненький лед, который тихонечко звенел, когда об него плескалась волна. Папа с дядей Трофимом без меня ездили за углем, поэтому я так и не увидел, какой у нас получился уголь. Но папа сказал, что хороший. Значит, не зря я ездил вместе с мужиками на ту сторону. Жаль только, что в шалаше удалось пожить всего два дня.

А вскоре наступила зима. Настоящая. И как-то очень даже неожиданно. Еще вечером ничего не было, а утром я глянул в окно – все покрыто снегом, и таким глубоким, что не видно травы. Даже крапива возле нашего забора еле видна из-под снега. А снег все идет и идет. И еще много дней и ночей он шел, наметая вокруг нашей избы огромные сугробы.

В один из таких ненастных дней папу вызвали в город Чусовой, где расположен военкомат, который забирает в армию годных мужиков. И много еще мужиков вызвали туда же вместе с папой, потому что на фронте нужны красноармейцы, чтобы убивать немецких гитлеров. А только папу опять не взяли на фронт, но он совсем не опечалился, и мама не опечалилась, только я один опечалился. Зато папа стал в кузне самым главным кузнецом, и целыми днями кует подковы и всякие другие штуки, нужные для Красной армии. А потом он стал делать еще и бочки, потому что он один во всей округе умеет делать настоящие бочки, а больше никто не умеет, потому что папа в Ленинграде работал на таком специальном заводе, где делают бочки. Теперь мама уже не ходит на работу, разве что изредка, потому что ни репа, ни картошка, ни овес в поле уже не растут – все выросли. Зато в лесу еще растут деревья, и мама иногда ездит в лес вместе с другими бабами валить деревья, потому что они почему-то тоже нужны для фронта.

Однажды мама не валила деревья, потому что простыла, кашляла и потела, пила сушеную малину с медом, папа в кузне делал подковы и бочки, мы с Людмилкой тихонько возились возле печки. И тут к нам постучались. И вошли сразу целых пять человек: три тёти и два ребенка. Они были все замерзшие-презамерзшие, даже не могли говорить. Их нигде не пустили в избу погреться, а я пустил, потому что не знал, что это цыгане и что их нельзя пускать в избу, потому что они обманут и все украдут.

Цыгане вошли и встали у порога.

– Кто там, Витюшка? – спросила мама грустным голосом из своей комнаты.

– Тети, – сказал я. – Они замерзли и хотят кушать.

– Я сейчас встану, – сказала мама.

– Не беспокойся, хозяюшка, – сказала одна из теть, потому что я сказал им, что мама моя простудилась на лесоповале и болеет. – Мы погреемся немного и пойдем. А если покормишь, я тебе заговор скажу от болезни твоей, не заметишь, как поправишься. Можно и погадать на короля твоего, чтобы никакая пуля его не брала, никакая напасть его не трогала. Скажу тебе, когда вернется домой, как жить будете, сколько лет и какой интерес твой раскроется в жизни твоей, что было, что будет и чем сердце успокоится.

И тетя стала разматывать свои шали.

Вышла мама, остановилась в дверях, посмотрела на теть и их детей и сказала:

– Витюша, достань из печки чугунок с картошкой, пусть поедят. – И села на лавку, потому что ноги ее совсем не держали.

Я открыл заслонку, взял ухват, ухватил им чугунок и потянул на себя. Чугунок большой, тяжелый, но я все-таки выволок его из печи на шесток, открыл крышку и стал деревянной ложкой вылавливать картофелины в мундирах и класть их в большую миску. Тети и их дети, мальчик и девочка лет десяти, сели за стол, не раздеваясь, а только размотав свои платки. Я поставил перед ними миску и солонку с крупной серой солью, а мама велела мне достать из ларя хлеб и тоже положить на стол.

И они стали есть. Они даже не чистили картошку, а ели прямо с очистками, только макали ее в соль.

Мама всплеснула руками и сказала:

– Витюшка, принеси же капусты! И как же это я забыла! – удивилась мама.

И я принес из кадки мороженой квашеной капусты с клюквой, и старшая тетя сказала:

– Вот спасибо, золотце мое, дай бог тебе счастья.

Когда они поели, оставшийся хлеб и картошку сложили в свою сумку, и соль из солонки высыпали в кулечек, хотя у нас у самих соли было очень мало, а тетя сказала:

– Ты бы, хозяюшка, дала бы нам еще картошки с собой. Не скупись, хозяюшка, бог тебе за это даст всего, чего ни пожелаешь.

– У нас у самих мало картошки, – сказала мама. – Сами едва концы с концами сводим. А картошку дает не бог, а бригадир на лесоповале.