– Там, на юге, наши войска громят фашистских захватчиков. Целая армия окружена под Сталинградом, сотни тысяч солдат и офицеров. И чтобы эти изверги не вырвались из котла, нам с вами необходимо здесь, на этой политой нашей кровью земле, устроить фашистам свой Сталинград. Мы должны драться умело, мужественно, с лютой ненавистью к врагу, не думая о смерти. Пусть фашисты думают о смерти и дрожат перед неминуемой расплатой за свои злодеяния! Родина дала нам могучее оружие. Там! – оратор выбросил руку в сторону. – На Урале! В Сибири! Наши отцы и матери, жены, братья и сестры день и ночь куют это оружие, чтобы мы били им врага до полного его уничтожения! Так будем же достойны нашего великого народа, нашей партии, нашего гениального вождя и учителя товарища Сталина! Смерть немецким захватчикам! Вперед, на врага! Победа будет за нами! – Переждал немного и срывающимся голосом: – По маши-ина-ам!

Сперва около часа долбила артиллерия. Затем «сыграли» «катюши». Что творилось впереди, у немцев, в сумерках раннего утра, в круговерти метели разглядеть было нельзя. Тем более что Алексей Петрович сидел задом наперед, то есть лицом к корме, и мог видеть лишь то, что творилось сзади. Да и то далеко не все: обзор был не слишком-то велик.

Но вот взревел мотор, танк дернулся и покатил, переваливаясь с боку на бок, то с натугой карабкаясь вверх, то падая вниз. Хотя Алексей Петрович уже имел опыт езды на танке и сказал себе, что больше не сядет в эту душегубку, однако тот риск и ни с чем не сравнимый азарт, когда несешься в неизвестность, и все вокруг гремит и грохочет, будто ты попал в ужасные жернова, перемалывающие всех и всё, в то же время оставаясь в убеждении, что именно тебя-то как раз и не перемелют, потому что… а черт его знает, почему! – и на этот раз не удержался, полез и теперь, вцепившись обеими руками в скобы, тычась головой то в резиновый налобник прицела, то затылком тоже во что-то резиновое же, но твердое, как железо, весело проклиная себя за ненужное молодечество, которое когда-нибудь кончится плохо.

Танк катил в своем ряду одним из последних, командир торчал в люке, Алексей же Петрович видел только глубокую колею, оставляемую танками в снегу, прицепленную к танку пушку, укутанную брезентом, да следующие сзади танки, облепленные десантниками, и все это неясно, в вихрях снега, поднимаемых танковыми гусеницами в помощь самой метели.

Под Сталинградом он тоже ехал на месте пулеметчика, но в носовой части «тридцатьчетверки», откуда обзор больше, а главное – виден сам бой. И даже выпустил несколько коротких очередей по колонне машин, набитых румынами, но не был уверен, попал в кого-нибудь или нет. Однако попал-не попал – не главное. Главным было то, что он не только наблюдал бой издалека, чтобы описать его, силясь представить себя на месте то того, то другого действительного участника боя, но и участвовал, то есть при случае мог сказать, не кривя душой, что тоже воевал.

Поначалу, как и под Сталинградом, перли и перли. Иногда то далеко, то совсем рядом что-то взрывалось, взметая вверх снежные фонтаны. Иногда по броне что-то било с тупой настойчивостью, или вдруг шарахнет точно градом по жестяной крыше, но не страшно, хотя тело само по себе реагировало на каждый удар и шараханье, сжимая мышцы живота и обдавая холодом грудь, то есть то и там, где сосредоточена сама жизнь. Но через какое-то время наступило привыкание, а сама поездка уже не казалась такой страшной.

Вот потянулись горящие избы, пламя билось на ветру, черный дым жался к земле. Промелькнул и остался позади горящий немецкий танк, развороченный грузовик, вот наша тридцатьчетверка уткнулась в сугроб, вот несколько серых фигурок, уже заметаемых снегом, то есть ничего особенного и страшного. Но если под Сталинградом он был полон оптимизма, то здесь движение в глубь занятой немцами территории вселяло тревогу и рождало ненужные ассоциации с подобными же прорывами в этих же местах и чем они заканчивались.

Сильный удар встряхнул корпус танка, мотор взвыл как-то по-особенному, точно от боли, но затем снова зарычал привычным рыком: видать, механик-водитель от встряски или неожиданности придавил педаль газа до упора, вот мотор и взвыл, захлебнувшись соляркой. Но после первой встряски последовали другие, позади и по бокам все чаще и гуще огромными гейзерами взметалась черная земля со снегом и дымом, а это значит, что били пушки калибра не менее сотки.

– Пятый! Пятый! Как самочувствие? – послышался в наушниках голос командира танка.

Алексей Петрович не сразу сообразил, что вопрос относится к нему, пропустив мимо ушей, что он в экипаже пятый, что к нему – для краткости – так и будут обращаться.

– Нормально, Первый, – ответил он поспешно. И спросил: – Что там впереди?

– Фрицы! – ответил командир и тут же переключился на других членов экипажа: – Внимательнее следить за полем боя! Слева сарай. Четвертый, прощупай его очередью.

По броне затарабанили прикладом. Кто-то закричал, срывая голос:

– Командир! Стой! Пушку надо отцепить!

С лязгом открылась крышка люка. Послышался голос старшего лейтенанта Юрьева:

– В чистом поле вас, что ли, выбрасывать? Вон у сарая встанем!

– Там фрицы!

– Третий! По сараю фугасным!

Рявкнула пушка. Танк рванулся, полез на взгорок. Захлебываясь, били длинными очередями курсовые пулеметы. Алексей Петрович видел, как позади задымили одна за другой две наших бэтэшки. Опять по броне шарахнуло чем-то тяжелым, встряхнув стальную махину.

– Правее! Правее бери! – кричал за спиной Алексея Петровича Юрьев, но кричал будто сквозь вату: – Бронебойным! Под башню! Огонь!

Рявкнуло орудие. Новый удар. Что-то дико заверещало внутри танка и тут же замолкло. И сразу же стало тихо.

Алексей Петрович не сразу понял, что танк стоит, мотор не работает. Тянуло дымом. Кто-то навалился на спину, хрипя и дергаясь.

«Подбили!» – молнией пронеслось в мозгу. Алексей Петрович видел, как соскочившие с танка артиллеристы облепили орудие.

Кто-то крикнул, не поймешь откуда, кажется, снизу:

– Живые есть?

– Есть, – прохрипел Алексей Петрович, не в силах сдвинуться с места.

Через пару минут его потащили вниз, ругаясь и кашляя. Он тоже кашлял и не мог остановиться. Тем более что шлемофон был застегнут наглухо, шнур внутренней связи утоплен в розетку, а вилка прихвачена пружиной. Алексея Петровича чуть не задушили, пока он не сообразил сорвать с себя шлемофон.

В низком бревенчатом сарае, где, судя по запаху, держали лошадей, отбитом у немцев, под самую крышу заметенном снегом, Алексея Петровича положили на солому, прикрыли полушубком. Через какое-то время появился человек в белом маскхалате, вымазанном кровью, осмотрел Алексея Петровича, ощупал своими жесткими холодными пальцами, сказал, что раны нет, а есть контузия, что товарищ интендант третьего ранга легко отделались, потому что снаряд пробил броню, командир погиб и механик-водитель тоже, а стрелок и заряжающий ранены, что, слава богу, не взорвался боезапас и не загорелась солярка, а то бы… – и, плеснув из фляги разведенного спирта в алюминиевую кружку, дал выпить, затем перешел к другим раненым.

От боли раскалывалась голова. Болели спина, ноги, грудь. Каждое движение давалось с трудом. Даже дышать – и то было затруднительно. Выпитый спирт вроде бы уменьшил боль, но ненадолго, и Алексей Петрович, нащупав полевую сумку, трясущимися руками достал оттуда флягу с коньяком, сделал пару глотков, откинулся к стенке и закрыл глаза.

Постепенно прорезался слух, и прерывистый гул боя разделился на отдельные звуки: взрывы снарядов и мин, выстрелы пушек, пулеметную трескотню. Думать ни о чем не хотелось, но мысли привычно нанизывались одна на другую, хотя и бесформенные, но все об одном и том же: не о чем будет писать, потому что ничего не видел. До него еще как-то не дошло, что всего с полчаса назад он был на волосок от смерти. Конечно, и при штабе фронта мог погибнуть во время бомбежки, но все-таки штабные гибнут в сто раз реже, чем те, кто идет на пулеметы и пушки врага. А не дошло потому, что остался живым и, следовательно, никакой фатальной неизбежности не вернуться из этой командировки у него нет. Он дышал, чувствовал боль, мог шевелить руками и ногами, мог думать, в конце концов, и надеяться – чего же больше?