Люди зашевелились, потянулись в строй, и колонна двинулась дальше.

Бригадир такелажников Емельянов помог Петру Степановичу встать на ноги, седоусый рабочий поддержал с другой стороны, повели к проходной. У проходной их встретил командир саперов лейтенант Волокитин.

– Товарищ Всеношный, я больше ждать не могу, – заявил он. – У меня приказ, если не взорву, пойду под трибунал.

Петр Степанович вяло махнул рукой, произнес с придыханием:

– Рвите, товарищ Волокитин. А вы, Емельянов, проверьте, чтобы на территории никого не осталось. Поджигайте пакгаузы и вагоны. Паровоза, скорее всего, уже не будет: немцы в Краматорске. Выводите мотодрезину, прицепите к ней наш вагон, всех людей туда, попытаемся проскочить на Ворошиловград через Горловку.

– До Горловки сто пятьдесят верст с гаком, – засомневался Емельянов.

– За ночь проскочим. Если, разумеется, дорога будет проезжей.

– Можно нам с вами? – спросил Волокитин. – У нас приказ тоже отходить на Ворошиловград.

– Разумеется, можно! О чем речь! – воскликнул Петр Степанович с изумлением, будто этот Волокитин обвинил его в бесчестии. И, сбавив тон, добавил усталым голосом: – Только, пожалуйста, побыстрее.

Через час с боковой ветки из заводских ворот вышла мотодрезина, таща за собой двухосный товарный вагон, приспособленный для перевозки людей, повернула на главный путь, остановилась. Еще через минуту позади ахнуло, поднялись столбы дыма и пыли, подсвечиваемые изнутри красными языками пламени, сквозь них едва проступали стальные конструкции, которые медленно кренились, будто укладываясь спать. Из проходной выбежал Волокитин и еще двое саперов, забрались в вагон, дрезина дала прощальный гудок и покатила на юг. Петр Степанович, стоявший рядом с моторным отсеком дрезины на огороженной площадке, смотрел, как разгорается пламя и закручиваются в высоте черные вихри дыма над его родным заводом. Он снял кепку и размазал по щеке грязной ладонью одинокую слезу.

До Горловки так и не добрались. Под утро, когда малиновый рассвет прояснил очертания дальних холмов, откуда-то из мрачной черноты еще не проснувшихся левад выплеснуло длинную струю пламени, и скулящий звук приближающегося снаряда нарушил равномерный перестук колес и тарахтение мотора дрезины.

Петр Степанович уже не спал, стоял рядом с машинистом, вглядывался в тонкие нити рельсов, сливающихся в одну в голубоватой дали. Он успел разглядеть и мгновенно возникшую и пропавшую струю пламени, услыхал и нарастающий скулящий звук, и хотя ни разу еще в своей жизни не слыхивал подобного звука, разве что в кино, но сразу же узнал его и безотчетно прилип к стеклу, точно пытаясь что-то разглядеть в голубовато-сером небе. Затем донесся отрывистый звук выстрела и тотчас же слева от железной дороги что-то блеснуло и громыхнуло коротким эхом.

– Наддай, Семеныч! – вскрикнул Петр Степанович, не соображая, что надо делать в таких случаях, а главное – не веря, что этот выстрел предназначен им, что это не ошибка.

Пожилой моторист Карп Семенович Клименко переключил скорость и дал полный газ.

– Щоб у його повылазило! – крикнул он и погрозил кулаком в сторону темных левад. – Щоб у його на лбу чирий вскочив! Щоб вин дитый своих бильш не побачив!

Второго выстрела Петр Степанович не расслышал почему-то, а разрыв снаряда возник уже справа, и было в этом что-то в высшей степени несправедливое и унизительное.

– Из танка стреляют! – услыхал Петр Степанович уверенный голос лейтенанта Волокитина. – Из немецкого. – И тут же команда: – Тормози!

Завизжали тормоза, дрезина стала резко сбавлять ход, и следующий снаряд ударил впереди метрах в тридцати в самую насыпь. На несколько мгновений колея пропала из виду, но затем дым и пыль рассеялись, и стало видно, что рельсы целы.

– Полный вперед! – скомандовал Волокитин. – Газуй, Семеныч, газуй!

Дрезина взвизгнула колесами, затем рванула, пошла, набирая скорость.

«Господи, только бы проскочить!» – молил Петр Степанович, вцепившись руками в поручень и вглядываясь в черноту левады.

Снова вспышка выстрела, но стона снаряда не слышно, мгновения тянутся… тянутся – и тут чья-то сильная рука с криком «Ложись!» оторвала Петра Степановича от поручня и бросила вниз, на железный пол. И вот он – взрыв! Дрезину качнуло, стекла брызнули сверху, осыпая лежащих на полу звенящим дождем.

– Гони-иии!

Железная дорога пошла под уклон, колеса все чаще и чаще отстукивали рельсовые стыки, последний снаряд догнал их на повороте, но ударил с перелетом, и после этого взрыва стало удивительно тихо, несмотря на вой встречного ветра в разбитых окнах и тарахтение двигателя. Все трое, находящиеся в кабине дрезины, вслушивались в эту тишину, ожидая нового удара, но удар не последовал. Видать, артиллерист потерял дрезину из виду.

Уже из фиолетового сумрака выплывали фермы моста, когда Семеныч, по лицу которого текли струйки крови, начал тормозить.

Всеношный и лейтенант Волокитин молча всматривались в эти фермы, и лишь когда до моста осталось не более пятидесяти метров, стало видно, что фермы слегка провалены и висят на жалком остатке быка, полностью не разрушенного взрывом.

– Неправильно заложили заряд, – пояснил Волокитин. И добавил: – Приехали, мать их в бикфордов шнур.

Петр Степанович тряпицей отирал окровавленное лицо моториста.

– А может, проскочим? – с надеждой произнес он.

– Черт его знает, товарищ Всеношный, – пожал плечами Волокитин. – Рельсы целы, прогиб небольшой, может, и выдержит. Но людей надо снять, дрезину пустить малым ходом, встретить на той стороне. Боюсь только, что приедем мы прямо фрицам в лапы. Нам еще до Горловки верст десять, а кто там, мы не знаем. Лучше идти прямо на Ворошиловград. Тут как раз лощинками да левадами – все не на виду. Повезет – успеем проскочить, не повезет… А дрезину так и так надо пустить: может, проскочит, а лучше, если свалится. Не оставлять же ее фрицам. Так что решайте, товарищ Всеношный.

И Петр Степанович решил идти.

Дрезину пустили на мост, но мост не выдержал и рухнул вместе с дрезиной и вагоном.

– Что бог ни делает, все к лучшему, – философски заключил бригадир такелажников Емельянов. – На своих двоих надежнее.

Через несколько минут выступили. Впереди трое красноармейцев, за ними, метрах в ста, все остальные. Над сонными левадами вставало красное солнце. Длинные тени укрывали росистые травы. Где-то справа, совсем не так уж чтобы далеко, разгорался бой. Слышались отдельные выстрелы, татаканье пулеметов, разрывы снарядов и мин. Над головой на большой высоте проплыли на восток самолеты. По скулящему их гулу Волокитин распознал «юнкерсы».

Шли быстро, с опаской поглядывая по сторонам и прислушиваясь к стрельбе. До Ворошиловграда верст сто, и что ожидает их на этом пути, никто не знал.

Сталин стоял у окна кремлевского кабинета, курил трубку и смотрел, как под порывами осеннего ветра клонятся деревья и вместе с дождем несутся по ветру косым полетом мокрые листья и вороны, похожие на листья, но листья почерневших от непогоды лопухов.

Уже несколько дней Москву не бомбят. И не только потому, что непогода и вся истребительная авиация, какая только нашлась, стянута для обороны столицы и рассредоточена вокруг города и в нем самом, так что лишь отдельным немецким самолетам удается прорываться к Москве и сбрасывать на нее бомбы. Не бомбят еще и потому, что заняты бомбежкой обороняющихся войск Красной армии, торопятся покончить с Москвой до наступления холодов, о чем и кричит день и ночь в своих передачах Берлинское радио. Но октябрь – это октябрь, а не август, и даже не сентябрь, выдавшийся весьма погожим. А Гитлер именно в августе рассчитывал поставить окончательную точку в существовании России. В результате немецкая хваленая техника все чаще застревает в русской грязи и если продвигается вперед, то далеко не теми темпами, что всего лишь неделю назад, и только по хорошим дорогам. Однако и в этих условиях им удается продвигаться уверенно.