Наконец паровоз дал длинный прощальный гудок, Петр Степанович в последний раз поцеловал жену, разжал ее руки и спрыгнул с высокой ступеньки вагона на кучу шлака. Мимо проплывали вагонные окна, лица людей, прощальные голоса, горбами торчащие на открытых платформах станки, бочки, цистерны, потом снова несколько плацкартных вагонов, и опять товарные, а в самом конце заводская маневровая «кукушка» пыхтит и чадит непомерно большой конической трубой, усиленно крутит свои колеса, и кажется, будто этот старенький паровозик старается из последних сил не отстать от поезда, влекомого в неизвестность мощным ФэДэ.

Петр Степанович вздохнул с облегчением и широко зашагал к проходной завода, чтобы довершить начатую работу. Мотодрезина, урча и кашляя, сновала по территории, подбирая все, что еще можно было подобрать. Под навесом дебаркадера рабочие ремонтировали старые списанные вагоны, обшивали их досками; саперы под командованием пожилого лейтенанта-резервиста закладывали взрывчатку под многотонные конверторы и заводские корпуса, тянули провода в одну точку от подрывных зарядов. Спешили: немец был где-то близко, не дай бог задержаться и не успеть уехать вовремя. Да и обещанный паровоз должен прибыть из Краматорска не сегодня завтра, и если к его прибытию не успеть загрузить состав, паровоз могут забрать другие.

Через пару дней ранним утром вдруг застучали зенитки в районе поселка имени Фрунзе, и высоко в небе стали распускаться белые клубочки, а значительно выше этих бесполезных клубочков кружил маленький самолетик, и оттуда вниз стекало назойливое прерывистое зудение.

– Разведчик, – со знанием дела произнес командир саперов лейтенант Волокитин с черными петлицами и серебристыми топориками в них. – Черт его достанешь. – И, махнув рукой, заключил: – Того и гляди, нагрянут.

Зенитки, стрельнув еще пару раз, замолкли, а в наступившей тишине стал вдруг слышен далекий гул, напоминающий грозу, но говорящий явно не о грозе, а о том, что надвигается оттуда, с северо-запада, что-то неумолимо жестокое, не рассуждающее и не щадящее ничего и никого.

Петра Степановича этот гул подстегнул, как старую лошадь посвист кнута. Он затрусил к дебаркадеру, где шла погрузка последних вагонов. Рабочим помогали и саперы, и женщины из рабочего поселка, которые не могли уехать хотя бы потому, что всех увезти невозможно.

Неподалеку вдруг рвануло.

Петр Степанович вздрогнул и остановился, будто налетел на столб, и со страхом глянул в ту сторону. То, что он увидел, заставило сжаться от боли его сердце: в клубах дыма медленно оседала доменная печь соседнего завода. Потом прогремел второй взрыв, третий, и пошло громыхать по всей длинной линии заводов, выстроившихся вдоль железной дороги, ведущей к Харькову и далее на Москву.

«Боже мой! – с тоской думал Петр Степанович, слушая эти взрывы. – Ведь столько труда, столько труда вложено в эти домны, в эти заводские корпуса… во все то, что создавалось здесь последние десять лет на моих глазах и моими же руками. Поднимется ли это вновь или со временем ржавой трухой сравняется с землей и порастет бурьяном? Вернусь ли я когда-нибудь сюда, или жизнь моя окончится в чужих краях?»

Но ни сам он себе, ни кто другой не могли дать ответа на эти вопросы.

Вечером через Константиновку потянулись отступающие войска и беженцы. Запыленные, усталые, с пересохшими ртами, они брели по дороге бесконечной вереницей, равнодушно поглядывая по сторонам.

Между тем, обещанного паровоза все не было, хотя состав из двадцати четырех вагонов был загружен полностью. А с соседних заводов ушли последние эшелоны.

Петр Степанович то и дело выходил за проходную и выглядывал обещанный паровоз. Но нити рельсов терялись вдали, а даль была пуста: ни черного силуэта, ни дымка. «Неужели забыли?» – в отчаянии думал Петр Степанович, не зная, на что решиться. Поток отступающих войск и беженцев двигался всю ночь. К утру он поредел, превратившись в тоненькую прерывистую струйку. Тревога прочно вошла в душу Петра Степановича, тревога и неуверенность: и бросить нагруженные вагоны нельзя, и оставаться долее опасно.

Во второй половине дня налетели самолеты. Их было всего шесть штук. Они прошли над заводскими трубами, развернулись, сбросили несколько бомб на дорогу, с которой разбегались в ближайшие сады немногие отступающие и беженцы, и полетели назад. Через некоторое время загромыхало где-то за городом и стихло.

Люди снова выбирались на дорогу, отряхивались, разыскивали свои пожитки, где-то отчаянно кричала женщина, кто-то звал на помощь плачущим голосом, но никто не спешил на эти крики. Унылый людской поток стронулся с места и потек дальше, улегшаяся было пыль снова поднялась над дорогой тонкой кисеей, на обочине остались убитые и раненые и застывшие над ними в отчаянии неподвижные фигурки.

Под вечер Петр Степанович снова вышел из проходной. По дороге двигалась небольшая колонна красноармейцев, впереди шагал командир. Голова забинтована грязным бинтом с запекшейся на нем кровью. И у многих его бойцов тоже виднелись бинты, а сзади них тощие лошадки тащили две подводы с ранеными, которые, видать, не могли идти самостоятельно.

Петр Степанович пересек железнодорожные пути, шагнул к командиру и, подлаживаясь под его шаг, заговорил:

– Простите, товарищ командир. Вы не скажете, далеко ли еще немец?

Командир медленно повернул голову к Петру Степановичу, остановился. Остановились и шагавшие за ним бойцы.

– А вы что, немца ждете?

– Нет, что вы! – воскликнул Петр Степанович протестующе. И даже руки выставил вперед, как бы защищаясь от несправедливого обвинения. Затем торопливо пояснил: – Видите ли, я – заместитель главного технолога завода. Мне приказано эвакуировать завод. Мы все погрузили в вагоны, остался последний состав, а паровоза все нет и нет. И телефоны не работают. И в райкоме никого нет – я посылал. Соседние заводы уже взорвали, а мы вот… – и Петр Степанович развел руками, показывая, что он совершенно не знает, что делать.

Командир качнул головой, поморщился, и Всеношный, решив, что ему не поверили, добавил, сердито сведя выгоревшие на солнце брови:

– У меня сын пограничник, уважаемый, дочь – врач, служит в военном госпитале, а вы такое…

– Извините, товарищ, не хотел вас обидеть. А что касается немца, так он уже занял Краматорск, подходит к Сталино, вот-вот будет здесь, можете не успеть проскочить на Ворошиловград, даже если вам дадут паровоз. Да и мосты… Я слышал, взорваны мосты, поэтому и паровоза нет.

– Да как же мне быть? – испугался Петр Степанович, и не столько за себя, сколько за жену и внуков, которые ждут его, а он может и не приехать, и тогда кто-то, как вот этот командир, подумает, что он ждал и дождался-таки немцев. А если учесть прошлую судимость… – и тело Петра Степановича обдало холодом безмерного ужаса и ноги стали ватными.

– Что с вами? – участливо спросил командир, и, поддержав Петра Степановича, помог ему сесть на кучу шлака. Затем крикнул: – Санинструктор! Санинструктора сюда!

– Со мной люди, а тут такое дело, – бормотал Петр Степанович. – Я отвечаю за ценности… материальные, за рабочих, на мне ответственность…

Подбежавшая молоденькая женщина, почти девочка, послушала его сердце, прижавшись ухом к груди, приложила к ней мокрую тряпицу, натерла виски нашатырем.

– Какие там ценности, товарищ! – произнес командир с досадой. – Столько всего уже уничтожено, столько народу гибнет… Поджигайте все, что может гореть, взрывайте, если есть чем, и уходите на восток, пока есть такая возможность. По Донцу стоят наши войска, там сейчас создается оборона… – И, заглянув в глаза Петра Степановича, участливо спросил: – Ну, как вы? Легче стало?

– Спасибо, вроде легче.

– Сердце у него, товарищ капитан, – пояснила санинструктор и виновато развела руками.

От проходной спешили двое рабочих.

– Кончай перекур! – приказал командир.