Оноре сидел между двумя створками распахнутого окна, прижавшись спиной к ставням, и медленно ел, стараясь оттянуть возвращение в поле. Его глаза привыкли к полутьме кухни, и теперь различали в глубине комнаты плотную фигуру Аделаиды. Повернувшись к нему спиной, она упиралась коленями в пол, и ее высоко поднятые бедра заслоняли собой утонувшую в плечах голову. Широкая, прихваченная под коленями черная юбка раздувала ее силуэт, обретавший в темноте некую объемность.

Оноре удивился такому размаху бедер, который бросился ему в глаза впервые, так как прежде он частенько сетовал на худобу жены.

Черная юбка медленно шевелилась, и от неясных ее колыханий в глубине кухни покачивались густые тони. Следуя за ней неотступным взглядом, Оноре пытался получить точное представление о формах, Контуры которых были в темноте едва различимы. Его всколыхнуло, будто от нечаянной подмены жены. Аделаида снова взялась за пырейную щетку; когда она повела ею, натирая пол, то руки ее расслабились, а бедра сначала устремились вперед, но тут же налились от быстрого и размашистого движения в противоположную сторону и округлились над пятками. Оноре не верил своим глазам. Вытянув шею, он следил за черной юбкой, выходившей из тени в такт ритмичному покачиванию, направленному то в одну, то в другую сторону. Он услышал вздох лета за ставнями; жужжание осы звучало как настойчивый мотив. Прохладная кухня, где полумрак нагнетал тяжеловесную таинственность, казалось, превратилась и нал ожиданий, и любой, даже самый слабый шум пощипывал его плоть. У него появилось почти то же самое ощущение, которое он испытывал на Птичьей улице, 17, в Сен-Маржлоне (где бывал два-три раза и году, когда занимался барышничеством) при виде целого роя надушенных девиц, предупредительно выставляющих вперед розовые бюсты и празднично сияющие ляжки. Была там одна такая, крупная, с округлостями, выпирающими во все стороны; гусары, забавляясь, шлепали ее по заду… Оноре отчетливо увидел девицу перед собой: ее образ вдруг ожил в глубине кухни. Потом он уступил место другому — образу одной местной женщины. Оноре, ведомый поскрипыванием жесткой щетки, которая задавала ритм танцу черной юбки, слез с подоконника. От застенчивости, которая в общем-то была ему несвойственна, он сделался неловким. Он дотронулся рукой сначала только до ткани.

Аделаида, удивленная, повернула к нему свое худое, усталое лицо, осветившееся улыбкой. Казалось, что еще больше, чем жена, удивился он сам, словно никак не ожидал увидеть это так хорошо знакомое лицо. Он пробормотал какие-то невнятные слова, и получил нежный ответ Аделаиды. Все еще смущаясь, он поколебался немного, а потом схватил ее обеими руками. И тут же понял, что загорелся от призрачного видения — от него в объятиях под плотной тканью остались лишь две изможденные ягодицы с весьма жалкими формами. Тогда, отступая, он сделал шаг в сторону окна и, пожав плечами, вздохнул тихонько, но так, что жена все же расслышала:

— Начинаешь всегда воображать себе неведомо что.

Аделаиде, тоже разочарованной, не хотелось выглядеть потерпевшей поражение, и она попыталась возродить прелести, растаявшие в руках ее супруга.

Танец юбки с паузами, замедлениями и вздрагиваниями возобновился. Одуэн раздраженно приоткрыл ставни. Солнечная лента влетела в кухню и расцветила золотом складки черной юбки. Он засмеялся и снова прикрыл ставни. Жена, почувствовав себя униженной, спросила его пронзительным голосом:

— Что тебя сейчас забрало? Чего ты хотел?

— Я и сам себя спрашиваю, — ответил он с легким оттенком обиды в голосе.

Аделаида, раздосадованная, поднялась с пола и приблизилась к нему, стоящему в проеме окна.

— А! Ты сам себя спрашиваешь?

— Да нет, я ничего не спрашиваю.

— А я сейчас тебе скажу…

— Ладно, у меня нет времени слушать тебя…

— Женщины тебе нужны, вот что…

— Ну вот, начинаешь придумывать.

— Да, причем толстые, пышущие, так ведь?

Она схватила его за плечи, он встрепенулся и ответил нетерпеливо:

— Почему толстые? Обхожусь тем, что имею…

— Но все-таки предпочел бы толстых, и вот тебе доказательство!

— Оставь меня в покое со своими доказательствами. Я все делаю тогда, когда нужно делать, вот и все. Это только богачи занимаются любовью среди бела дня.

— Что ж, мне не так повезло, как многим другим женщинам.

— Тебе бы только все жаловаться да жаловаться.

— Конечно, легко иметь все что нужно за пазухой, когда ты при ветеринаре, который зарабатывает столько, что можешь совершенно ничего не делать, да при этом брошек хоть на спину вешай, и шляпок, и ботиночек!

— Ну не от этого же ты вдруг расцветешь, — заметил Оноре. — Не пойдешь же ты вся разодетая в шелка…

— В шелка? — усмехнулась Аделаида. — Вот уж что мне никак не грозит. С человеком, который не сумел справиться с ремеслом барышника, хотя бы сохранить оставленный ему отцом дом, было бы глупо мечтать о шелках… Если твой брат выгонит нас из дому, то самое большее, на что можно рассчитывать, — это подохнуть в какой-нибудь канаве…

— В солнечную погоду это нисколько не хуже, чем подохнуть в постели.

— Конечно, тебе все нипочем, лишь бы я отправилась на тот свет первой.

— Ну вот!

— Ты только того и ждешь…

— Могу пообещать, что закрою тебе глаза, а потом хорошенько подвяжу тебе подбородок, чтобы ты уж наверняка закрыла свой рот!

— Оноре, скажи мне…

— Чтобы лежала и не дергалась!

— Скажи, твоя золовка…

Но Оноре больше не хотел ничего слышать. Он обозвал свою жену старой дурой и вышел на улицу, хлопнув дверью; вышел с непокрытой головой, не обращая внимания на палящее солнце. Аделаида покружилась немного по кухне, заметила оставленную на столе шляпу, схватила ее и побежала догонять мужа.

— Оноре, ты забыл шляпу. Забыть в такую жару шляпу…

В ее срывающемся от бега голосе прозвучало нечто вроде нежной заботы.

— И в самом деле, — сказал Одуэн, останавливаясь, — забыл шляпу.

— Ты даже не вспомнил о своей шляпе. Даже и не вспомнил о ней.

Он взглянул на ее лицо, лицо уже старой женщины, костистое и морщинистое, на ее серые, дрожащие от волнения губы, на ее черные глаза с блеснувшими в них слезами. Растроганный и охваченный угрызениями совести, взглянул он и на благопристойные складки черной юбки, породившей видение в глубине кухни, тоска по которому все еще сохранялась у него в теле.

— Да, положишь вот так шляпу куда-нибудь, — сказал он тихо, — а потом уже и не думаешь о ней.

— Сейчас-то в кухне, — сказала она. — Это все потому, что там было темно. Потому что было как ночью. Как стемнеет, так уже и не видишь, что делаешь. Потому-то все…

Оноре улыбнулся жене и дотронулся до ее руки краем своей шляпы.

— Конечно, — сказал он, удаляясь. — Как стемнеет.

Стоя посреди двора, она проследила за ним глазами, увидела, как он пересек дорогу, и вздохнула:

— Такой красивый мужчина; ни за что не поверишь, что ему уже сорок пять. А ведь некоторых его ровесников можно принять за настоящих стариков.

Едва успев наточить косу, Оноре услышал звук приближающейся коляски, и из-за поворота, в двухстах метрах от Горелого Поля, показался кабриолет его брата Фердинана. Ветеринар погонял свою лошадь, и она бежала крупной рысью. Бросив косу, Оноре подошел к обочине дороги и проворчал:

— Так гнать животное по жаре. На что это похоже?

Он увидел, как Фердинан помахал шляпой группе жнецов, и понял, что рысь эта была парадной, потому что в своих действиях ветеринар, как человек разумный, руководствовался всегда разумом, но никак не капризами. Оноре, большой специалист по лошадям, рассматривал приближающееся животное рыже-коричневой масти, как ему показалось, несколько тяжеловатое.

«Хоть Фердинан и ветеринар, — подумал он с удовлетворением, — а все равно он никогда не поймет, что такое красивый конь. Это, конечно, лошадь крепкая, но вовсе не тот рысак, что нужен был бы для кабриолета. И к тому же, что это еще за живот такой свисает у нее между передними ногами?..»