Оноре смотрел на почтальона, на его широкое, круглое, доброе лицо, лицо спокойного человека, который не видит дальше своего носа, но который нос опой видит, и видит его хорошо; лицо хорошего почтальона, которому удается, идя за своим носом, всегда безошибочно завершать свой обход.

— Деода, я должен сказать тебе спасибо, поскольку я с того дня еще ни разу не видел тебя.

— За что же, Оноре?

— За Жюльетту и за себя тоже. Нужно случиться такому, как позавчера, чтобы понять, что дорожишь девственностью своих дочерей. А то ведь живешь и не ведаешь.

— Я проходил мимо, — сказал почтальон, — я проходил тогда мимо.

После ухода Деода все в столовой растроганно помолчали. Ветеринар, раздраженный, сказал Оноре:

— Он, этот несчастный, все больше и больше заговаривается, но что самое ужасное, еще к тому же теряет письма. Пора бы ему уже уходить на пенсию.

— Ты что, нашел ему замену?

— Людей, которые справятся с работой лучше, чем он, хватает.

— Если тебе невтерпеж порекомендовать их депутату, я могу замолвить за них словечко у Малоре. У меня появилось настроение вскоре зайти туда. Письмо ведь по-прежнему лежит у Малоре, а он все никак не соберется вернуть мне его.

После обеда Оноре послонялся немного без дела, а потом, чтобы разрушить летаргические чары летнего воскресенья, отправился в сарай пилить дрова. Он трудился не торопясь, не уставая, и с удовольствием ощущал, как его мышцы обретают свою привычную легкость рабочих будней. Ветеринар, оскорбленный тем, что Оноре покинул гостей ради столь незначительного дела, отправился со своей семьей в лес; он воспользовался прогулкой, чтобы посвятить жену в планы семейной революции, которые вынашивал с самого утра.

В четыре часа Оноре зашел на кухню, где молча сидела его жена и дети, и выпил стакан вина. Он улыбнулся им, набросил на плечи куртку и пошел по дороге к центру Клакбю.

Малоре только что вернулись с вечерни и зашли втроем на кухню. Тентен задержался по дороге, чтобы посмотреть на игру в кегли. Поставив локти на стол и подперев ладонями подбородок, Зеф сидел спиной к двери и рассеянно смотрел в дальний угол кухни, между шкафом и кроватью, где Анаис снимала свою черную отороченную зеленой тесьмой юбку, голубой корсаж и подаренную дочерью вышитую нижнюю юбку. Беспокойным и презрительным взглядом окинул Ноэль скорбную фигуру отца. Он в раздумье пожал плечами и, шаря руками по стулу в поисках брошенных туда перед вечерней полотняных штанов, начал раздеваться. Анаис складывала на кровати свою нижнюю юбку из тонкой хлопчатобумажной ткани.

— Тебе надо бы раздеться, — сказала она Зефу.

Зеф не шелохнулся и не издал ни звука. Она открыла одну дверцу большого шкафа, чтобы повесить спои вещи, и повторила:

— Тебе надо бы раздеться сейчас, не откладывая.

Зеф поднял голову и вопреки всем своим привычкам ответил ей грубостью. Ноэль, снимавший в это время брюки, возмутился:

— Это же не наша вина, что Аделаида накинулась на вас сегодня утром и что кюре обругал вас.

— Ты бы лучше помолчал.

— Когда занимаются такими гнусностями, какими занимаетесь вы, то не трубят об этом на каждом углу, а то они к вам же и возвращаются.

Зеф раздраженно мотнул головой и ничего не ответил.

— И уж перво-наперво начинают вести себя как люди, — добавил Ноэль, сам удивляясь тому, что разговаривает с отцом таким вольным тоном.

— Посмотрим, как ты будешь вести себя, когда заведешь своих дочерей.

— Нельзя, значит, придумать ничего лучше.

Отец издал натужный смешок и, не поднимая головы, хмуро сказал:

— Здесь уж хочешь не хочешь. Про моего деда говорили и про отца моего деда, что они спят со своими дочерьми. А потом стали говорить и про моего отца, и про меня. Так что нас никто не спрашивал, все было решено раз и навсегда. Ну а раз так, то какой прок мне было стесняться?

Анаис копалась в шкафу, притворяясь, что ничего не слышит.

— Да и к тому же, — продолжал отец, — такой уж в доме был настрой. И чтобы отделаться от него, нужно было бы… я уж не знаю… добиться успеха где-то в другом месте.

Он замолчал и снова погрузился в свое оцепенение. Ноэль повесил воскресные брюки на спинку стоявшего у окна стула. Наступило долгое унылое молчание. В окне мелькнула какая-то тень, со двора послышался лай собаки, и в кухню вошел Одуэн. Он закрыл за собой дверь и окинул взглядом всех Малоре. Зеф повернул голову в его сторону и остался сидеть, не снимая локтей со стола, не обнаруживая никаких признаков удивления. Анаис, испугавшись оттого, что ее застали в одном нижнем белье, спряталась за дверцу шкафа, пытаясь подвязать на животе фартук.

— Тебе это так идет, Анаис, — сказал Одуэн немного дрожащим голосом.

Ноэль, который стоял в рубашке, держа в руках свои будничные штаны, смутился. Оноре, прижавшись спиной к двери, оценил свои преимущества перед этим почти голым человеком и с удивлением подумал, что уже одно только сознание, что ты в штанах и при обуви, обеспечивает такое превосходство. Полуголый Ноэль показался ему жалким и уязвимым; от этого все приключение показалось ему вдруг каким-то легким.

— Что это вы входите без стука? — спросил Ноэль и сделал шаг вперед.

Оноре тоже шагнул вперед и опустил подкованный железом башмак на его голую ногу, не нажимая всем весом тела, а просто для того, чтобы Ноэль осознал свое зависимое положение. Юноша отступил, опасаясь за свою незащищенную ступню. Одуэн ударил его коленкой и обоими кулаками, но не очень сильно. Ноэль не пытался дать сдачи: он присел и попробовал весь спрятаться в рубашку, словно тонкая ткань могла сколько-нибудь защитить его; еще один чуть более точный удар оглушил его и свалил на пол. Расправа оказалась столь стремительной, что стоявшая за створкой шкафа Анаис ничего не заметила. Зеф смотрел на драку, полностью отдавая себе отчет в происходящем, но не пытаясь вмешаться. В этот момент он еще мог добежать до двери и позвать на помощь, но угроза пробудила в нем, в самой глубине его животного естества, что-то вроде рыцарского чувства: он соглашался на то, чтобы все происходило согласно определенным правилам. К тому же ему не давала встать со стула внезапно навалившаяся на него неодолимая лень, а еще — ожидание своеобразного блаженства, которое должно было наступить после поражения. Когда Одуэн повернулся к нему лицом, он все-таки встал, втянул голову в плечи и принял оборонительную стойку борца. Немного пониже ростом, чем его противник, он был кряжист и ловок и мог бы вполне постоять за себя. Однако, лишенный наступательной воли, он только делал вид, что защищается. Одуэн ощутил это настолько явственно, что у него пропало желание его бить. Задумка Оноре состояла в том, чтобы накрыть Зефа в шкафу. Он ловко обхватил его сзади, и прижал руки к туловищу. Только тогда Зеф попытался сопротивляться и, пока Оноре нес его в глубь кухни, высвободил правую руку. Анаис не смела ни действовать, ни протестовать и казалась озабоченной прежде всего тем, чтобы ее не увидели в панталонах. Одуэн тихо сказал ей:

— Анаис, открой-ка мне вторую створку.

Она колебалась, ожидая, что Зеф запретит ей делать это, но тот только отбивался и ничего не говорил.

— Ну что же ты, — сказал Оноре, — открывай быстрее.

Она прошла у него за спиной, чтобы тот не увидел ее, и, сняв крючок, который держал дверцу изнутри, вернулась в свой угол с теми же предосторожностями. С двумя распахнутыми створками шкаф выглядел таким большим, что там, казалось, поместился бы целый бык; однако Зеф, зацепившись ногами за нижний выступ, успешно сопротивлялся натиску Одуэна. Тогда резко отступив назад, Одуэн лишил его опоры и сумел бросить плашмя на лежавшие внизу шифоньера свертки тряпья. Закрыв дверцы на ключ, он вернулся к Ноэлю, который уже начал приходить в себя. Одуэн знал, что ему делать; он размышлял над этим с самого утра, а то и добрых пятнадцать лет. Он взял его на руки и сказал Анаис:

— Это пустяки, видишь, он уже шевелится. Мы его сейчас положим под кровать.