— Послушай, Филибер, я тоже стал республиканцем не вчера. Я встречаюсь с людьми, разговариваю с ними, не далее как в четверг вечером был в совете. Поверьте мне, глаз у меня наметанный; так вот что я могу вам сказать: не грозит нам пока ничего.

— Боже мой, но ведь и я тоже встречаюсь с людьми. Кюре три раза наведался ко мне на неделе…

— О! Кюре… Стоит кому-нибудь прилечь с насморком, как он уже тут как тут.

От приступа ярости Филибер даже весь затрясся.

— Да, но зачем тогда он все толковал мне о политике? Дух согласия, дух согласия, толковал он, призовите-де ваших друзей к умеренности, и уж я не знаю что еще… Если бы он не был мне нужен, чтобы помочь подохнуть, я бы просто попросил своих парней выставить его за дверь. Ишь, дух согласия… Так что, когда я тебе говорю, что эти люди будут всегда стремиться оседлать нас…

От усталости и гнева у него сорвалось дыхание; грудь его мелко задрожала от одышки, глаза, полные страдания и ужаса, ввалились, мышцы шеи напряглись. Он широко раскрыл рот, вытянул вперед руки и громко захрапел. У Оноре мелькнула мысль, что больной вот-вот умрет у него на руках. Он взял его за запястье и тихо позвал:

— Филибер… ну же! Филибер…

— Нас, оседлать нас… — тоненьким голоском выдавил из себя старик.

Оноре, как веером, стал обмахивать его лицо своей шляпой. Дыхание выравнялось, стянутые судорогой мускулы лица постепенно расслабились. Старик не терял ни секунды:

— Если их раз и навсегда не поставить на место, они так и будут висеть постоянной угрозой…

— Это уж точно, — согласился Оноре.

— Точно, как и то, что Зеф Малоре зарится на мэрию, — сказал Меслон, пристально глядя на Оноре.

— Ну что вы такое говорите, Филибер?

— Только не надо со мной разыгрывать комедию, тебе прекрасно все известно о маневрах Зефа, раз вы вдруг стали такими друзьями.

Провожаемый насмешливым взглядом Филибера Оноре задумчиво сделал несколько шагов по комнате и, садясь, сказал:

— Ну раз вы все знаете, то вы должны знать и то, что плевать я на него хотел, на этого Зефа.

Старик рассмеялся тоненьким, полным оскорбительной иронии смехом:

— Хорошо говоришь. И отец у тебя такой же был: тоже любил поорать, когда, бывало, кто-то ему не угодит, но чуть что, стоило Жюлю увидеть какую-нибудь выгоду для себя, как он тут же готов был лизать задницу.

Оноре не страдал от избытка уважения к своему покойному отцу, которого при жизни презирал; однако теперь, вспоминая его, он отзывался о нем не иначе как с похвалой. Делал он это не ради какого-то обязательного пиетета и не из гордости; просто он смотрел на память о родителях как на приличную мебель, за которой следует ухаживать с должным вниманием. Он собрался было придумать какой-нибудь обидный для Меслона ответ, но старик, переведи дух, опередил его:

— Ко мне тут брат твой заходил сегодня под вечер. Пересказал мне все увещевания кюре, правда, еще более нудно, чем это делает он. Суть такова, что на границей вроде бы надвигаются серьезные события. И чтобы быть к ним готовыми, нужно прежде всего добиться единства внутри страны…

При этом Филибер не удержался от усмешки. Он-то сам считал, что, прежде чем предпринимать что-либо в отношении границ, нужно очистить страну от гангрены, реакции, пожирающей здоровые силы нации.

— Примирение, умеренность, дух согласия. Ну, прямо вылитый кюре. В Клакбю у клерикалов четыре советника, и, чтобы засвидетельствовать свою добрую волю, можно было бы отдать им еще и мэрию. Я узнал, что Зеф Малоре вовсе не является ревностным почитателем кропильницы и что он дружески настроен к республиканцам. Твой брат считает, что трудностей с этим никаких не возникнет — коль скоро ты с ним согласен.

Оноре сначала колебался, стоит ли делать такие признания Филиберу, но потом решился:

— Вам я могу рассказать все — вам ведь здесь не так долго оставаться. Хоть это и не бросалось в глаза, но мы с братом всегда не слишком ладили; вот и сегодня днем опять поругались. Я сказал ему, что буду стоять до последнего против него и против Малоре, и что если он будет защищать этого мерзавца, то я уеду из дома, который, как вам известно, принадлежит Фердинану. Я это пообещал, и я это обещание выполню.

Старик скорчился в кровати, смеясь тихим, отрывистым смехом.

— Я так и знал… Черт побери, Одуэн… мне так тяжело смеяться.

Он перевел дух и уже серьезно добавил:

— А о доме не сокрушайся, просто переезжай к нам, и все. Там, где есть место для двенадцати, найдется и для двадцати. Твои парнишки будут спать вместе с нашими мальчишками, а девчонки — с нашими девчонками. Разумеется, работать ты будешь на нас.

— И все-таки, — сказал Оноре, — я предпочел бы, чтобы все уладилось. Когда люди увидят, что я больше не живу в доме, у меня не будет того влияния, которое мне необходимо, чтобы преградить путь Зефу. Вот если бы вам удалось протянуть еще чуток…

— На меня рассчитывать не надо, — как бы извинился Меслон. — Что ты хочешь, мне здесь уже нечего делать…

— Ну хотя бы месяц. За это время я бы управился.

— Нет, Оноре, не дело ты говоришь. Когда остается жить всего три дня, то и это очень тяжело. И к тому же болезнь не дешево обходится.

— Разницу я вам оплачу; ведь то, что вы съедаете, это же не…

— А еще лекарства, а время, которое на меня тратят.

— Я же сказал вам, что заплачу. Что, вам разве хочется, чтобы мэром Клакбю стал Зеф?

— Ладно: три недели. Это все, что я могу тебе дать.

— Хорошо, но начиная с завтрашнего дня, с полудня.

— Идет, но только мы договорились, что ты платишь аптекарю и еще двадцать пять су за каждый истекший день?

Оноре дал ему честное слово. Старик улыбнулся при мысли, что он все еще неплохо зарабатывает себе на жизнь, потом настроился пожить три недели, начиная с воскресенья, то есть с пополудни следующего дня.

Ветеринар сел за письменный стол, взял лист бумаги с напечатанным вверху его именем и, воздев глаза к зеленой кобыле, некоторое время обдумывал снос письмо. Ему хотелось, чтобы оно было одновременно и решительным, и сердечным, и сдержанным, и обворожительным. От мыслительного усилия скулы его порозовели, лоб покрылся морщинами, и он потянул себя за кончики своих чахлых усов. Наконец он обрел в себе уверенность и на едином дыхании написал.

«Мой дорогой Оноре. В начале недели у вороного случились колики, и о том, чтобы запрягать его в ландо, пока что нечего и думать. С другой стороны, рыжий на своем месте только в оглоблях кабриолета; он еще молод, ретив и не приучен экономить силы. Если его запрячь в ландо, он будет тянуть в привычном ему темпе и скоро устанет. Поэтому в воскресенье утром мы доедем на поезде до Вальбюисона, а Менеаль, который у меня в должниках, отвезет нас в Клакбю, а вечером заберет и привезет к поезду, который отправляется в шесть тридцать.

Дети с удовольствием проведут день со своими кузенами, а моей жене будет приятно повидаться с Аделаидой. Семейные встречи — это всегда радостное событие; наш дорогой папочка часто говорил, что доброе согласие между братьями и сестрами стоит помещения капитала в государственные бумаги. В связи с этим я вспоминаю, что в прошлую субботу мы оба слегка погорячились. Я долго размышлял над той горькой историей, которую ты должен был бы рассказать мне пораньше, и у меня возникли кое-какие мысли, которые я не рискую доверить превратностям почты. Так что поговорим обо всем этом в воскресенье на досуге на свежую голову. Однако считаю не лишним уже сейчас предостеречь тебя от опрометчивых шагов, которые, если хорошенько поразмыслить, оправдать можно лишь нежеланием видеть дальше собственного носа. Ибо не станешь же ты отрицать, что во всем этом деле есть две совершенно разные вещи: то есть, с одной стороны, обязанность дать Клакбю мэра, который отвечал бы потребностям момента; а с другой стороны, твоя справедливая обида на З… (ты понимаешь, о ком я говорю). Эта твоя обида является и моей обидой тоже; ты же знаешь, как я чутко реагирую на все, что касается семьи, знаешь, что ради сохранения чести нашего имени я готов принести любую жертву. Однако выше семьи, я бы даже сказал, выше своих политических убеждений я без колебаний ставлю родину. Впрочем, тут я лишь следую примеру и заветам нашего дорогого папочки, который, несмотря на свою многолетнюю любовь к Империи, во имя интересов страны не стал противиться тому, чтобы и в лоне Республики занять свою должность. Память об этом славном уроке патриотизма сейчас актуальна как никогда: ведь не в такой же момент, когда Франция, уже давно лишенная бдительности генерала Буланже в военном министерстве, опять наталкивается на коварные провокации бошей, следует идти на поводу у чувства личной обиды. Не позже чем через два года, а то и в будущем году, как по секрету сообщили мне хорошо осведомленные люди, будет война. Вот почему необходимо, чтобы страна объединилась перед лицом опасности, естественно, в той мере, в какой может иметь место союз с реакционерами. Осуществление подобного альянса, который возможен нынче лишь вокруг имени генерала Буланже, разумеется, требует деликатного подхода. В Клакбю, например, людей, положение и личность которых могли снискать доверие обеих сторон, раз-два и обчелся. У республиканцев я вижу только тебя и Максима Труске. Но ты не хочешь быть мэром, что, кстати, и правильно, так как принимая безоговорочно сторону генерала, чье будущее пока еще неопределенно, ты рисковал бы скомпрометировать имя Одуэнов во всем округе. Что же касается Максима, то считаю его способным стать искусным и самоотверженным мэром, но следует все же принять во внимание, что он не умеет ни читать, ни писать.