Однажды в деревне Клакбю родилась зеленая кобыла, причем зеленый цвет у нее был настоящий, нефритовый, а не какой-нибудь там цвет мочи, что нередко проступает у кляч белой масти по мере дряхления. Увидев жеребенка, Жюль Одуэн не поверил ни собственным глазам, ни глазам жены.

— Не может быть, — приговаривал он, — чтобы мне да этакое везение.

Земледельцу и барышнику Одуэну не шли впрок ни его хитрость, ни его лживость, ни его скаредность. Коровы у него дохли сразу парами, свиньи — по шесть штук, а зерно прорастало обычно в мешках. Почти так же не везло ему и с детьми: чтобы выжило трое, приходилось делать шестерых. Но с детьми еще куда ни шло. Хорошенько поплакав на похоронах, он возвращался домой, выкручивал свой носовой платок и вешал его на веревку сушиться. А потом, покрывая жену, еще в том же году рано или поздно делал ей другого ребенка. Так что с детьми вопрос решался довольно просто, и тут Одуэн не очень сокрушался. У него было три сына в добром здравии и три дочери на кладбище — в общем как раз то, что нужно.

Рождение зеленой кобылы стало большим событием, к тому же совершенно невиданным и неслыханным. Его сочли удивительным, так как в Клакбю никогда ничего не происходило. Поговаривали, правда, что Малоре лишает невинности своих дочерей, но то была история столетней давности и она уже больше никого не интересовала: так испокон веков поступали со своими дочерьми все Малоре и к этому народ в деревне привык. Время от времени местные республиканцы, в общей сложности человек шесть, под прикрытием безлунной ночи отправлялись попеть «Карманьолу» под окнами священника и поорать «Долой Империю!» И больше ничего, ну ничегошеньки не происходило. Так что народ скучал. А поскольку время остановилось, то старики не умирали. Только таких, кому перевалило за сто, в коммуне насчитывалось двадцать восемь, не говоря уже о тех, кому было за семьдесят, а они составляли половину населения. Кое-кого из них пришибли, но такого рода расправы являлись частной инициативой, и в дремлющей, парализованной, закостенелой деревне царила скука не хуже, чем в воскресный день в раю.

Новость вырвалась из конюшни, зигзагообразной молнией пронеслась между лесом и рекой, трижды обежала вокруг Клакбю и завертелась на площади перед мэрией. Все без промедления отправились к дому Жюля Одуэна: кто рысью, кто галопом, кто ковыляя, кто прихрамывая. Чтобы прибыть первыми, чуть не кусали сами себя за пятки; и дрожащие голоса стариков, почти столь же неразумных, как женщины, примешивались к несущемуся над полями громоподобному воплю:

— Что делается! Что делается-то!

Во дворе у барышника гомон достиг своего предела, поскольку здесь жители Клакбю уже успели обрести свою былую озлобленность. Самые старые из них требовали, чтобы кюре изгнал из зеленой кобылы нечистую силу, а шестерка деревенских республиканцев кричала совершенно открыто, прямо ему в лицо: «Долой Империю!» Завязалась потасовка, мэр получил ногой по хребту, и от этого к горлу его подступила речь. Молодые женщины жаловались, что их кто-то щиплет, старые, — что их никто не щиплет, а ребятишки кричали благим матом, получая шлепки. Наконец на пороге конюшни появился Жюль Одуэн. И весело подтвердил:

— Зеленая, как яблоко!

По толпе пробежал громкий смех, потом один старик вдруг замахал в воздухе руками и свалился замертво на сто восьмом году. Тут толпа засмеялась еще громче, да так, что всем пришлось схватиться за животики. А столетние старики стали падать, как дохлые мухи, и в этом им даже отчасти помогали, хорошенько пиная их ногой под дых.

— Еще один! Это же старый Русселье! А ну, кто следующий!

За каких-нибудь полчаса преставилось семь столетних стариков, трое девяностолетних и один восьмидесятилетний. А еще один почувствовал себя не совсем хорошо. Одуэн, стоя на пороге конюшни, подумал о своем старом отце, который ел за четверых, и, повернувшись к жене, сказал ей, что жалеть нужно не тех, кто уходит, а тех, кто остается.

Кюре только успевал причащать умирающих. Притомившись, забрался на бочку и, перекрывая гвалт и гоготанье толпы, заявил, что на первый раз хватит, что пора расходиться по домам. Барышник показал свою зеленую кобылу спереди и сбоку, и все пошли восвояси, страшно довольные тем, что наконец что-то произошло. Старый отец Жюля Одуэна, успел причаститься, к ночи скончался, и через день его похоронили за компанию с пятнадцатью другими почтенными, покойниками. Церемония состоялась трогательная, и кюре воспользовался ею, чтобы лишний раз напомнить прихожанам, как же все-таки жизнь бренна и презренна.

Между тем молва про зеленую кобылу распространялась все дальше и дальше. Подивиться на нее люди шли изо всех окрестных деревень и даже из Сен-Маржлона, главного города округа. По воскресеньям посетители шли к конюшне сплошной чередой. Одуэн стал по-настоящему известным человеком, его торговые дела сразу поправились, и он на всякий случай стал регулярно посещать мессу.

Клакбю гордилась кобылой, благодаря которой в деревне появилось столько посетителей, а на два имевшихся здесь кафе внезапно посыпался золотой дождь. Поэтому Одуэн решил выдвинуть свою кандидатуру на муниципальных выборах и, пригрозив двум владельцам кафе, что продаст свою зеленую кобылу, получил от них поддержку, оказавшуюся решающей.

Некоторое время спустя один преподаватель Сен-Маржлонского Императорского коллежа, корреспондент Академии наук, тоже приехал взглянуть на зеленую кобылу. Потрясенный увиденным, он написал об этом в Академию. На что один знаменитый ученый с увешанной орденами грудью заявил, что речь идет об обыкновенном надувательстве. «Мне уже семьдесят шесть лет, — сказал он, — но я еще нигде не читал, чтобы на свете могли существовать зеленые кобылы: значит, никакой зеленой кобылы и не существует». А другой ученый, почти столь же знаменитый, ответил, что, конечно же, зеленые кобылы существовали всегда и что если бы его коллега взял на себя труд, читать между строк, то встретил бы упоминания о них чуть ли не у всех античных авторов. Спор затянулся, слухи о нем дошли до императорского двора и государю захотелось узнать об этом деле поподробнее.

— Зеленая кобыла? — сказал он. — Это, должно быть, такое же редкое явление, как честный министр.

Он сказал это смеха ради. Придворные дамы хлопнули себя по ляжкам и наперебой закричали, что острота получилась удачная. Она обошла весь Париж, а когда государь предпринял путешествие в Сен-Маржлонский округ, то одна газета поместила статью с подзаголовком: «В краю зеленой кобылы».

Император прибыл в Сен-Маржлон утром и к трем часам пополудни уже успел выслушать четырнадцать речей. В конце банкета его немного клонило ко сну. Он знаком приказал префекту, чтобы тот последовал за ним в отхожее место, и там предложил ему:

— А что, если нам съездить взглянуть на зеленую кобылу? Заодно я бы посмотрел, какие у нас виды на урожай.

Быстро разделались с торжественным открытием памятника капитану Пону, потерявшему голову при Севастополе, и коляска императора направилась в сторону Клакбю. Над полями стояла прекрасная весенняя погода, и император развеселился. Хозяйка дома, наделенная сельским очарованием и грудью по моде той эпохи, привела его в восторг.

Вся скопившаяся на краю дороги деревня Клакбю восхищенно шептала, что все что-то происходит да происходит. Там же скончалось еще полдюжины стариков, которых ради соблюдения приличий придумали спрятать в канаве.

После приветствий Одуэн вывел зеленую кобылу во двор. Император выразил восторг, а поскольку зеленый цвет располагал его к мечтательности, то он, не переставая заглядывать госпоже Одуэн за корсаж, произнес несколько буколических фраз о простоте сельских нравов. Стоя на пропахшем навозом фермерском дворе, он признал за супругой Одуэна слегка будоражившие его воображение могучую грацию и животноводческую осанистость. Фермерша и в самом деле была еще красива, и ее сорок лет почти не были заметны. Префекту хотелось продвинуться по службе, а поскольку в этом ему помогал его недюжинный ум, он без труда разгадал причину государева волнения. Притворившись, будто общение с Одуэном доставляет ему большое удовольствие, он отвел барышника немного в сторону и, чтобы подогреть интерес к разговору, пообещал ему место советника на ближайших окружных выборах. Император же, воспользовавшись этим, завел беседу с женой Одуэна. На его галантное предложение она ответила с подобающей простой женщине скромностью: