Ветеринар, проводивший большую часть своих воскресных дней в обществе Оноре, где у него было более чем достаточно поводов для возмущения, даже не подозревал о запасах стыдливости у его племянников, которые вдруг обнаруживались во время их общения с городскими кузенами, и, непрестанно терзаемый самыми худшими предположениями, мысленно рисовал себе гнусности, от которых его начинало лихорадить. Подозрительность ветеринара крепла, когда он перехватывал улыбки, которыми заговорщически обменивались Жюльетта и Фредерик. Дело, однако, было не столь серьезным, как он опасался: Фредерик, всегда отличавшийся крайней предусмотрительностью, завел еще в нежном возрасте привычку класть руку на грудь Жюльетты. Девчушка была тогда совершенно плоской, и его жест никого не смущал. Когда Жюльетте исполнилось четырнадцать, Фредерик начал чувствовать себя вознагражденным за свое постоянство, еще через три-четыре года ей и самой стало это приятно. У ее кузена было хорошенькое личико, и она любила целовать его, но ничего существенного никогда ему не позволяла. Несмотря на некоторые вольности, между ними сохранилась не меньшая дистанция, чем между их семьями.
XII
Ветеринар остановил свое ландо перед семьей Опоре и вымолвил опечаленным голосом:
— Филибер Меслон умер. Мы только что узнали об этом.
Оноре не проронил ни слова, но от негодования, что старик на неделю передвинул срок своей смерти, вскочил на сиденье рядом с Фердинаном, схватил вожжи, кнут, резко развернулся на двух колесах и, ударив кнутовищем вороного, пустил его в галоп. Жюльетта, которая поднялась на подножку поприветствовать тетю Элен, так там и осталась, не в силах ни сойти, ни сесть в коляску.
— Старый подлец! — бушевал Оноре. — Хотел бы я знать, что его доконало.
— Но он был просто-напросто болен…
— Посмотрим, посмотрим.
Скорбные причитания неслись из всех окон и дверей дома Филибера. Двенадцать Меслонов и доброжелательные соседки причитали, что умер лучший житель Клакбю, лучший супруг, лучший сосед, лучший мастер пахать, сеять, жать, разводить скот и вести дела в коммуне. Когда же вдова Филибера раздала платки своим сыновьям, невесткам и внукам, семейная скорбь загудела, как неслаженный духовой оркестр. Во дворе наблюдалось волнение несколько иного рода; там наиболее неистовые клакбюкские клерикалы, примчавшиеся при первом известии о смерти Филибера, уже вели разговоры о судьбах коммуны. Семьи Малоре, Дюр, Россинье, Бонболь и Русселье, взглянув на труп и брызнув на него святой водой, принялись разглагольствовать о муниципальном совете, о мэрии, о генерале Буланже, о счастливых переменах, которые вот-вот должны были произойти. Зеф сообщил, что борода каменного святого Иосифа, стоящего при входе в церковь, выросла за ночь на пять сантиметров, и усмотрел в этом чуде предзнаменование того, что мэрия теперь перейдет в руки сторонников порядка и благопристойности.
Приехав к Меслонам, Оноре услышал отвратительный ропот клерикалов. Не теряя самообладания, он остановил повозку у самого окна, прыгнул с сиденья прямо в кухню, подбежал к шкафу, взял там воронку, которой пользуются при изготовлении кровяной колбасы, и, приставив ее ко рту, дважды крикнул:
— Черт побери и еще раз черт побери весь этот непотребный бордель!
Пораженные клерикалы решили, что слышат громовой глас Республики, и стали праздновать труса. Первым оправился от испуга Зеф Малоре. Собираясь дать отпор, он взобрался на навозную кучу, но Одуэн опередил его и крикнул первый:
— Да здравствует Франция!
— Да здравствует Эльзас-Лотарингия! — парировал Малоре.
Одуэн чуть не рассмеялся.
— Да здравствует армия!
— Да здравствует армия!
— Это я сказал первым!
— Нет, я!
Тогда Одуэн ловко подстроил своему противнику ловушку.
— Да здравствует родина! — выкрикнул он.
— Да здравствует родина! — повторил за ним Малоре.
— Да здравствует наше знамя!
— Да здравствует наше знамя!
— Долой Германию!
— Долой Германию!
— Долой Англию!
— Долой Англию!
— Долой церковников!
— Долой церковников! — повторил Зеф Малоре, увлеченный его порывом.
Хохот в сто пятьдесят глоток сотряс стены дома, с крыши упала черепица и угодила прямо на голову отцу семейства Дюр, отчего у того пошла кровь из носа. Оноре смеялся через свою воронку за десятерых, и тут вдруг из комнаты, где лежал покойник, донесся протяжный крик ужаса:
— Филибер пошевелился! Он моргнул!
Одуэн отшвырнул воронку на середину кухни и с ликующими криками бросился в комнату:
— Я так и предполагал! Я готов был биться об заклад, что он не умер! Я был в этом уверен!
Но он тут же утратил свое только что полученное превосходство над Зефом. Воскресший покойник всегда немного разочаровывает окружающих. Не только клерикалы, но и сами Меслоны отказывались признавать, что старик ожил. Причем имея на это самые веские семейные доводы.
— Он умер, — подтвердил старший из Меслонов, — мой платок весь мокрый.
— Он умер, верно! — закричали остальные Меслоны и все клерикалы.
— Разумеется, он умер, — добавил Малоре, слезая со своего навоза. — Начать с того, что против него большинство.
— Но ведь он моргнул глазом, говорю я вам! Видели, как он моргнул! — ревел Одуэн.
— Мы здесь не для того, чтобы придираться к мелочам, — возразил старший из Меслонов. — Он умер, и все тут.
— Он окончательно умер!
Теперь Оноре не удавалось заставить людей выслушать себя, и он пожалел о том, что бросил воронку. Жюльетта и ее кузен Антуан вылезли из коляски, чтобы кричать вместе с ним, но то были голоса несовершеннолетних, не имевшие веса. К счастью, Алексис и его брат-пехотинец, а также лучшие республиканцы Клакбю, привлеченные звуками воронки, поспешили восстановить утраченное равновесие. Получив поддержку, Оноре пробился к самому изголовью Филибера; но одновременно с ним там оказался и ветеринар, который, пощупав труп, объявил:
— Он холодный, он одеревенел, он мертв. Взгляните-ка: я щекочу у него в носу зубочисткой, а он даже не улыбнется.
По Меслонам прокатилась буря восторга, взвихрилась на кухне и выплеснулась во двор. Оноре, воспользовавшись суматохой, подал знак Бертье, Коранпо и другим стойким республиканцам, сплотившимся вокруг него. После чего он склонился над умершим, взял его за руку и зашептал ему на ухо:
— Вы сыграли со мной злую шутку, Филибер, но не будем об этом. Вместо двадцати пяти су в день я предлагаю вам тридцать пять.
Покойник не шелохнулся.
— Сорок пять, — сказал Одуэн.
Ему почудилось, будто Филибер сжал его руку, но так слабо, что он не решался поверить.
— Пятьдесят пять…
Он ничего не почувствовал и со злостью в голосе сказал:
— В последний раз, Филибер: предлагаю вам три франка пять су. Ни один человек у нас столько не зарабатывает.
Надежные республиканцы заметили, что губы Оноре, продолжавшего теперь уже менее напористо что-то шептать, тронула улыбка.
А во дворе Зеф Малоре держал в напряжении нею коммуну своим рассказом о бороде святого Иосифа, которая — первое чудо — за ночь выросла на пять сантиметров.
— Вчера вечером ее длина была пятнадцать сантиметров, а сегодня утром — уже двадцать. Каждый из нас может сам в этом убедиться. Я сегодня проходил мимо со своей сукой, которая была на шестой неделе, хотя я в общем-то огорчился, когда ее покрыла простая дворняжка. Увидев отросшую бороду, я решил потереть о нее свою суку сами знаете каким местом, и она сразу же ощенилась.
Клерикалы стали бурно восторгаться святым Иосифом, а заодно с ним и Зефом Малоре, говоря, что ему место в мэрии. Нашлись даже республиканцы, заколебавшиеся в своих политических симпатиях, а Оноре, будто оробев, ограничился только замечанием, произнесенным нейтральным тоном, что снятой Иосиф является покровителем рогоносцев. Проходя мимо Жюльетты, он сделал ей знак следовать за ним в сад и там сказал ей:
— Я сейчас отвлеку внимание ветеринара, а ты хватай быстро ландо и мчись догонять на дороге Гюста Бертье. Он знает, что нужно делать.
