— Но тетя Элен с Люсьеной все еще сидят в коляске.

— Ну и пускай сидят, поедут с тобой. Высадишь их на кладбище и жди там вместе с ними Бертье.

Жюльетта, чтобы ее не видели выходящей из сада вместе с отцом, задержалась там еще немного и сделала несколько шагов по аллее. Возле грядки с фасолью она услышала приглушенный смех и увидела своего кузена Фредерика, сидящего на груде сена и обнимающего за шею Маргариту Малоре.

— Ну и душка он, твой кузнечик, — сказала дочь Зефа, — у него такая шелковистая кожа.

Жюльетта с горящими глазами и пунцовыми щеками взирала на эту лукаво смеющуюся парочку. Ничего не ответив Маргарите, она схватила Фредерика за руку и заставила его встать, влепила ему две пощечины и толкнула его перед собой. Фредерик стал сопротивляться, попытался вырваться. Но она обхватила Фредерика сзади обеими руками и впилась зубами в его нежный затылок.

— Я свободен, — запротестовал кузен. — И потом, она лучше. тебя.

— Потаскуха, — прошипела Жюльетта, — она мне за это заплатит.

— А сиськи у нее побольше, чем у тебя.

— Что, захотел получить еще пару затрещин?

— К тому же ей только и нужно было…

— Давай топай.

Они вышли во двор, весь гудящий от достоинств святого Иосифа. Жюльетта втолкнула кузена в ландо, села за кучера, и они поехали по дороге.

— Я везу вас на кладбище, — сказала она тете Элен. — Я подумала, что вам, наверное, хочется помолиться на могилах родственников.

Догнав Гюста Бертье, она остановила лошадь, и тот взял вожжи в свои руки; до самого кладбища они вдвоем тихо переговаривались, и там Одуэны вылезли из коляски.

— Я сейчас еду в мэрию, — сказал Гюст Бертье, — на обратном пути я вас заберу.

Пока тетя Элен молилась на могилах свекра и свекрови, кузены мерили бороду святого Иосифа, Жюльетта обошла почивших Малоре, три могилы которых располагались на краю аллеи, в нескольких шагах от Одуэнов.

— Старый боров, — бросила она деду Малоре, — в аду небось сейчас, а? Так вам и надо. Будете знать как своих дочерей бесчестить. Теперь раскаиваетесь; да поздно.

Старику с его шестью футами земли на животе стало неловко. Жюльетта перешла к другой могиле, могиле Тины Малоре, сестры деда Малоре.

— Вы такая же, как дочь Зефа, вот и лежите там. Она кончит так же, как и вы. Да-да, в аду, дорогу туда показали ей именно вы.

— Люди наговорили много такого, чего даже и не было, — вздохнула Тина. — Ты же ведь знаешь, как они любят поболтать…

— Конечно, а разве не правда, что вы сначала жили с вашим отцом, а потом с судебным исполнителем? Так что вы уж не говорите мне!

Оставался еще сын Зефа, умерший на пятом году жизни. Трудно было в чем-то упрекнуть бедного мальчугана. Он лежал в совсем крохотной могилке, псе украшение которой составляли крест да белое эмалевое сердце с надписью: «Он вознесся на небо». Жюльетта просто пробормотала:

— Неужели на небо? Хотела бы я поглядеть.

Затем она попросила Бога так и держать всех покойников Малоре в самом пекле ада. А что касается живых, то о них позаботится она сама.

Тетя Элен уже садилась в коляску, когда из своего дома вышел направлявшийся к Меслонам кюре Клакбю. Она предложила ему место в ландо, и кюре, который боялся, что опоздает к мессе, принял ее приглашение.

— Я положил под сиденье сверток, — сказал Бертье, — прошу вас быть с ним поосторожнее.

Это был сверток внушительных размеров, тщательно перевязанный. Видно было, что на него не пожалели ни газет, ни бечевки.

— Я положу его на колени, — сказал кюре, — не волнуйтесь.

По дороге он справился у госпожи Одуэн о здоровье ветеринара и об учебе детей. Люсьена рассказала, что она стала первой в классе по благонравию, по кюре поздравил ее с этим без особого восторга. Внутренне он порицал усердие мадемуазель Бертранды; ему не нравилось, что она применяет к человеческой душе методы ботаники. Когда повозка приблизилась к дому Филибера, они услышали сильный шум.

— Святой Иосиф и Буланже! — кричали клерикалы.

Кюре забеспокоился. Завидев его, крикуны несколько притихли, а семья Дюр тотчас поведала ему о великих чудесах святого Иосифа. У кюре они особого энтузиазма не вызвали. В нем не было ничего от революционера, и он терпеть не мог чудес. Однако, не желая поставить семью Дюр в неудобное положение в присутствии республиканцев, опровергать он ничего не стал.

— Святой Иосиф может многое, — ответил он, — по он слывет весьма сдержанным святым. Кроме того, излишек осторожности никогда не повредит, и, прежде чем что-то говорить о нем, я посоветовал бы вам подождать, пока его борода не отрастет до пояса…

Меслоны, вышедшие ему навстречу, вздохнули, вытирая глаза платками:

— В любом случае, господин кюре, он ведь не вернет нам нашего покойника.

— Здесь нужен был бы великий святой, дети мои, очень великий.

Кюре вылез из коляски и вошел в дом, не выпуская из рук свертка, за которым ему было поручено присматривать. В комнате, где лежал покойник, Бертье взял у него сверток и, развернув бумагу, извлек из нее гипсовый бюст Республики. Священника слегка передернуло. Подойдя к постели, Бертье наклонил бюст к лицу покойного для холодного поцелуя. Среди присутствующих пробежал укоризненный шепот, но Оноре, приставив ко рту свою надежную воронку, которую он снова подобрал на кухне, громко закричал:

— Республика никогда не забывает своих старых друзей! Вот вы сейчас увидите, как она поставит Филибера на ноги!

И в самом деле, при третьем поцелуе Республики старик захлопал глазами и приподнялся на своей подушке. Из всех республиканских грудных клеток вверх взмыла восхитительно-торжественная песнь. То была «Марсельеза». Женщины разрыдались, а семья Русселье, которая до сих пор считалась одной из самых надежных опор реакции, подхватила припев.

После благодарственного молебна Филибера засыпали вопросами:

— Как там, после смерти, себя чувствуешь?

— О чем ты думал, когда понял, что умер?

Старик выглядел несколько ошеломленным. Он подождал, пока стихнет шум, и заговорил писклявым голосом:

— Часов эдак в восемь утра я оказался в раю, причем, как сами понимаете, помолодевшим годков на пятьдесят. Местечко приятное: прохладно и повеселиться есть где. Вино там дают почти задаром, харчей тоже сколько угодно. Господь Бог ведет себя вполне прилично и, что бы тут некоторые ни говорили, вовсе не важничает. «Ну, Филибер, говорит он мне, поскольку вы пожаловали сюда, то я прогуляюсь с вами по раю». Знаете, любезно так говорит и хочет, значит, показать мне то, что следует посмотреть. Ну что ж, идем мы вдвоем, беседуем, причем смущаюсь я не больше чем, скажем, во время разговора с Дюром или Коранпо — вот уж кто умеет сделать так, чтобы ты чувствовал себя как дома. По правде говоря, в раю оказалось не слишком много народу, и это поразило меня больше всего. Наших, например, встретил человек двадцать, не больше. Там были Бертье, Одуэны, Коранпо, Кутаны и другие тоже, а из тех, кого я ожидал увидеть, никого нет. «Странно все-таки, — говорю я Богу, — что здесь нет папаши Дюра». — «Так он же в аду, дитя мое». — «Не вижу и мамаши Россинье». — «В аду». — «Нет и трех дочерей Беф». — «В аду…» И так далее, о ком бы я ни спрашивал. В конце концов я смекнул, что там к чему: в рай попадают только те, у кого передовые взгляды. Вы скажете, что обидно за некоторых других; мне и самому жаль, но ведь все объясняется просто: нельзя же в самом деле надеяться, что тебя ждет вознаграждение на небесах, когда ты нею жизнь ни в грош не ставил Республику, которая всем нам является матерью…

— Надувательство! Вздор! — вскричал кюре. — Это мистификация!

Кюре попытался было опровергнуть чудо. Однако Опоре опять загудел в свою воронку. Республика-воительница своим могучим гласом приветствовала Республику-победительницу, и четырнадцать семей, расставаясь со своими заблуждениями, тотчас отреклись от реакционных взглядов.

Пока плотный поток людей поздравлял старика с воскресением из мертвых, ветеринар, растерянный, стоя на ватных ногах, с пересохшим горлом, пребывал в страшной тоске. При возгласах «Да здравствует Республика!» он только согласно кивал головой, а глаза его в это время молили Зефа Малоре о прощении. Он счел было уместным ввернуть в общий гвалт имя генерала Буланже, но оговорился и только промямлил: