Из них двоих Лев, человек здравого ума и благородного характера, видя доброе расположение императора, был доволен {255} своим жребием и удовлетворился тем, что имел, следуя Изречению: «Если тебе досталась Спарта, дорожи ею»[904]. Но вспыльчивый и обладавший тяжелым нравом Никифор непрерывно тайком затевал козни против самодержца и замышлял бунт. Свой план он держал в тайне и, лишь после того как приступил к делу, кое с кем доверительно поделился своими замыслами. Благодаря этому его планы стали известны многим лицам, и слух о них достиг ушей императора. Император повел себя несколько необычно; он стал при удобном случае призывать к себе заговорщиков и, делая вид, что ни о чем не слышал, увещевал их и давал разумные советы. Чем более явным становился заговор, тем более свободно обращался с заговорщиками император, желая таким образом привлечь их на свою сторону.

Но нельзя отмыть добела эфиопа[905]. Никифор остался верен себе и заражал скверной всякого, к кому приближался; одних он привлекал на свою сторону клятвами, других – обещаниями. Простые воины не слишком заботили Никифора – они и так уже все склонились на его сторону. Его помыслы были обращены к вельможам, и он всеми силами стремился заручиться поддержкой военачальников и главных членов синклита. Ум его был острее обоюдоострого меча, однако Никифор не отличался постоянством и лишь в одном проявлял твердую волю – в стремлении к власти. Медоточивый в речах, весьма любезный в обращении, он порой надевал на себя лисью маску смирения, но случалось, что и проявлял истинно львиный пыл. Он обладал могучим телосложением и хвастался, что может померяться силой с гигантами; кожа у него была смуглой, грудь – широкой, и он на целую голову возвышался над всеми современниками. Каждому, кто наблюдал, как он играет в мяч, гарцует на коне, мечет стрелы, потрясает копьем или правит колесницей, казалось, что перед ним некое новое чудо; он разевал рот от восхищения и разве что не застывал на месте. Благодаря этим качествам Никифору удалось завоевать расположение многих людей. Он настолько продвинулся в достижении своей цели, что даже привлек на свою сторону мужа сестры самодержца, Михаила Таронита, удостоенного сана паниперсеваста[906].

7. Однако мне следует вернуться к прерванной нити повествования и продолжить рассказ по порядку. Самодержец постоянно думал о том, сколько времени прошло с момента, как ему стало известно о заговоре Диогена, и испытывал душевное смятение, вспоминая, с какой благосклонностью относился он к обоим братьям с самого начала своего правления, {256} каких милостей и забот удостаивал их в течение стольких лет, однако не сумел изменить к лучшему характер Никифора. Обо всем размышлял император – о том, как Диоген после первого неудачного покушения вновь явился к нему, и о том, как его оттолкнул Татикий. Он знал, что Никифор точит против него свой злодейский меч, торопится замарать руки невинной кровью и что, сидя до поры до времени в засаде и подстерегая его по ночам, он уже готовится к открытому убийству. И вот Алексея обуревали противоречивые мысли. Он не хотел преследовать Диогена, ибо питал к этому мужу искреннюю привязанность и любовь; в то же время, сопоставляя факты, понимая, до каких размеров может вырасти это зло, и отдавая себе отчет в том, какая опасность угрожает его жизни, Алексей страдал душой. Приняв все это во внимание, он решил взять под стражу Никифора.

Никифор же, спеша осуществить задуманное бегство и желая в ту же ночь пуститься в путь к Христополю, вечером послал слугу к Константину Порфирородному с просьбой дать ому резвого скакуна, которого Константину подарил император. Но Константин отказался, говоря, что не может в тот же день отдать ему такой ценный подарок императора.

Наутро император отправился дальше, и Диоген последовал за ним, ибо бог, путающий планы и расстраивающий замыслы целых народов, помешал Никифору, который, задумав бегство, с часу на час откладывал осуществление своего намерения. Таков был божий суд.

И вот Никифор, поставив свою палатку вблизи Серр, в том же месте, где и император, предался своим обычным размышлениям: ему казалось, что он уже уличен и его ожидает страшное будущее. В это время император призывает к себе своего брата, великого доместика Адриана, – дело было вечером дня великомученика Феодора[907] – и рассказывает ничего прежде не подозревавшему Адриану о том, как Диоген с мечом явился в дом и как его вытолкали за дверь; Алексей делится с братом своими опасениями, как бы Диоген не поспешил при первой возможности привести в исполнение свой старый замысел. Тогда же император приказывает доместику зазвать Диогена в палатку, с помощью медоточивых слов и всевозможных обещаний убедить его открыть все свои замыслы и посулить ему безопасность и полное прощение в будущем, если только Диоген ничего не скроет и выдаст сообщников.

Рассказ Алексея поверг Адриана в отчаяние, тем не менее он отправился исполнять приказ. Но ни угрозами, ни обеща-{257}ниями, ни советами не удалось ему убедить Диогена хоть частично раскрыть свои замыслы. Что же дальше? Великий доместик очень опечалился, ибо понял, навстречу каким бедствиям идет Диоген. Адриан был женат на младшей из сводных сестер Диогена[908] и поэтому так упорно, со слезами на глазах обращался с мольбами к своему шурину. Ему, однако, не удалось убедить Диогена, хотя Адриан был весьма настойчив и напомнил ему один эпизод из прошлого. Однажды самодержец играл в мяч на ипподроме Большого дворца[909]; туда с мечом под одеждой вошел некий варвар, армянин или турок; увидев, что самодержец отстал от своих товарищей по игре и придерживает тяжело дышащего коня, чтобы дать ему перевести дух, варвар с мечом под одеждой приблизился к Алексею и пал на колени, словно обращаясь к нему с просьбой. Император сразу же остановил коня, повернулся к варвару и спросил, чего тот хочет. Тогда этот убийца под маской просителя схватился за меч и попытался извлечь его из ножен. Но меч не поддавался. Непрерывно пытаясь вытащить меч, он произносил лживые просьбы. Затем, отчаявшись в своих попытках, он бросился на землю и, распростершись, стал просить снисхождения. Император повернул к нему коня и спросил, по какой причине тот просит снисхождения. Тогда варвар показал ему меч в ножнах и, бия себя в грудь, в ужасе закричал: «Теперь я узнал, что ты истинный раб божий, теперь я собственными глазами увидел, как великий бог охраняет тебя. Ведь этот меч был предназначен убить тебя, и я принес его из дому, чтобы пронзить им твое тело. Не раз пытался я извлечь его, но меч не подчинился моей руке». Император без страха продолжал сидеть в той же позе, как будто бы не услышал ничего необычного. Все присутствующие сразу же сбежались к Алексею, одни – чтобы услышать слова варвара, другие – взволнованные случившимся. Наиболее преданные императору люди уже готовы были растерзать варвара, но Алексей кивком головы, жестом и окриками не дал им сделать этого.

Что же дальше? Воин-убийца немедленно получает прощение, и не только прощение, но и богатые дары, к тому же он пользуется полной свободой. Многие друзья императора, докучая Алексею, требовали удалить убийцу из царственного города. Но он не послушался их и сказал: «Если господь не охранит города, напрасно бодрствует страж[910]. Посему давайте молиться богу и просить у него защиты». Стали распространять слухи, что варвар покушался на самодержца с согласия Диогена. Но император не обращал внимания на эту молву {258} и даже возмущался ею. Он продолжал терпеть Диогена и изображал полное неведение до тех пор, пока острие меча, можно сказать, не коснулось его горла. Но хватит об этом.