В деревне, в которой мы стояли, в первую же ночь прихода на нашу часть напали переправившиеся белые, которых, как мы узнали, местные жители подвезли с лодок на подводах. Мы случайно отбились, благодаря тому что вовремя подошла одна наша маленькая команда, которую белые приняли за подкрепление.
А у Врангеля в тылу шли тоже восстания крестьян. Крестьяне и мобилизованные бежали.
Десятки властей, прошедших через Украину, приучили крестьянина к недоверчивому отношению ко всякой власти. Когда мы переправились через Днепр в казачьи лагеря, оттуда по песчаным буграм наступали на Алешки[26], то навстречу к нам выходили из изб и спрашивали: «Когда же вы кончите?»
Это настроение значительной части крестьянства есть нечто гораздо более серьезное, чем выступления Врангеля.
Войска Врангеля очень хорошо вооружены, у них изобилие пулеметов и автоматических ружей, много броневиков, но как это ни странно, на нашем фронте не чувствовалось у них изобилия артиллерии, – скорее мы подавляли их количеством выпускаемых снарядов.
Войска его состояли из офицерских отрядов, приходили к нам перебежчики унтер-офицеры и говорили, что солдат у Врангеля мало. Есть кавалерия, мы видели кавалеристов с черными погонами, с белыми просветами – по всей вероятности, это были остатки дикой дивизии[27]. Эта дивизия когда-то была в составе 3-го кавалерийского корпуса, которым командовал генерал Врангель во время корниловщины. Эти отряды в высокой степени способны к маневренной войне и обладают тем качеством, которого так не хватает нам: умением поддерживать связь. О выдержке их можно составить себе представление по тому, что они допускают наши части к своим пулеметам на 2–3 десятка шагов, не открывая огня.
Но эта армия имеет все отрицательные стороны армии специалистов. Это наемники. Война их занятие, занятая земля для них земля завоевания, и они быстро приучают население жалеть об ушедших красных войсках.
Белые войска возят с собой залог своего поражения.
В пустоте…
Про Херсон скажу мало: «смотри Энциклопедический словарь». Продукты дешевые, но цены уже небось переменились. Молоко густое. Город жаркий. Днем никто не гуляет, ночью ходить запрещено. Гулять можно, значит, только часа два. Вываливает весь город на уже темную улицу. Мужчины одеты в платья из мешковины, женщины побелей, все почти в деревянных сандалиях! Тьма улицы увеличивается густыми тополями.
Женщины видны как смутные пятна. Ну, конечно, река в городе, за рекой плавни.
Врангель пришел внезапно[28]. Я был за рекой в Алешках… А за Алешками степь до Крыма… Городок никакой.
Раз утром увидел, что начали свертываться лазареты, потом появились стада, которые гнали красноармейцы… Гнали быстро. Пароход перестал ходить в Херсон… Начали грузить баржи… Никто не говорил ничего, но чувствовался отход… отход… и что вот начнется бегство.
На пристани комиссары ссорились из-за лодок и угрожали друг другу оружием… Жались к реке…
Я достал с трудом лодку, отчалил не от пристани, а из болота и поехал в Херсон. К вечеру Алешки были заняты разъездом.
Если бы кто-нибудь подумал о том, как развалился красный фронт на Перекопе и как внезапно врангелевцы растеклись по степи, то было бы ему трудно понять что-нибудь…
Никто ничего не думал.
Город был умерен во взятии, войск не было. Объявили мобилизацию профсоюзов. Меньшевики и эсеры объявили партийную мобилизацию. Я встретился со старыми товарищами по первому Петроградскому Совету и пошел по мобилизации меньшевиков. Собралось нас человек пятнадцать, из них ни одного рабочего. Эсеров было человек десять, из них рабочих человека два. Оставил я жену в больнице (она была сильно больна), и на телегах поехали мы куда-то, куда нас послали, верст за двадцать от города.
Ехали… Ехали… Степь… По дороге встречаем огромные телеги, полные евреями, уходящими от погрома в еврейскую земледельческую колонию «Львове».
Они шли от будущего погрома.
Нигде не чувствуется война… Войск не видно… Мосты не охраняются…
Приехали в деревню Течинку и стали здесь по халупам. Деревня большая, улица широкая. Вечером ротный командир катается на бричке тройкой…
Расскакавшись, лошади могут повернуть на улице некрутой дугой и снова скакать назад.
Перед нашей деревней развалины турецкой крепости, но полуострове стоит она, а за рекой другая большая, большая деревня «Казачий лагерь», белая деревня, т. е. белые в ней стоят. И церковь белая, и хаты. И у нас церковь белая и белые хаты.
Одним словом, ни по климату, ни по народонаселению правый берег не отличался от левого.
Пустота… Каменные бабы у церкви, распаханные курганы в степи… Зной… У реки прохладно…
Не чувствуется война… Тихо, пусто, пусто. В пустоте бьет наша пушка по белому берегу… Главные действия ожидаются правей, в Каховке…
Пустота, и в поле нет никого. Нет в поле людей, и не на чем им в поле работать: мы забрали всех лошадей…
С того берега ночью пришли белые: крестьяне переправили верстах в двух от деревни и подводы приготовили…
Белые вошли в деревню с двух сторон; наши (наши, наши) спали по халупам. Проснулись, стали стрелять, и те стреляли… Потом оказалось, что белые друг в друга стреляли: уж слишком хитро подошли… постреляли и ушли за реку. Одним словом, ни по климату, ни по народонаселению правый берег не отличается от левого.
Крестьяне перевозили с берега на берег белых, они нас не любили. Мы занимали их избы, ели их хлеб. И, вообще, зачем нужны крестьянину эти поиски, которые проходили через его деревню как ветер сквозь рожь.
Позже, из теплушки, когда ехал раненым, видел крестьянское восстание… Из деревни стреляли, кажется, по поезду, потому что звенели телеграфные провода там, где не были повалены столбы. Из вагона было видно, как наступают правильным полукольцом на деревню солдаты, прячась за снопы… Фронт редкий, поле широкое, и казалось, что идти им так через всю широкую Украину – редкой железной граблей по воде…
Нас было мало – «батальон», а в батальоне было человек полтораста и два пулемета, да винтовки не у всех… Пушки стреляли сами по себе.
Охраняли мы берег верст на 25–30. Ночью ходил в разведку… Тонули в реке в дырявой лодке… Потом попали на плавне в молчаливое стадо коров, которые белели во тьме, как платья херсонских дам вечером на главной улице.
Сапог нет, деревянные сандалии, ноги скользят в них от росы… Зашли далеко… у солдат Леменовские бомбы, с которыми они не умеют обращаться, да и терок нет.
Запутались, не нашли неприятеля. Потом потеряли друг друга… Темно… А кричать нельзя… Натыкаешься на теплых приятных коров. Земля сырая… Тростник, подрубленный прошлой зимой на топливо, остер, как битые бутылки.
Выбрались на берег. Всех нет… Считали – двух нет. Ждали до утра, искали… Уехали обратно по розовой воде… Дул ветер, уже теплый.
Двое оставленных приплыли на другой день на связках камыша.
Стояли мирно. Наша компания тосковала. Книг нет. Народ молодой попался, больше студенты-первокурсники. Один только был уже старый еврей-меньшевик, который все хотел уйти к коммунистам и решил все же мобилизацию отбыть с нами. Когда потом ему пришлось брать «Казачий лагерь», он шел и в окопе сидел, только нервничал ужасно и все бегал всех будить, казалось ему, что спят… Солдаты все больше петербургские… Разговор про Петербург… Вспоминают, обратно хотят… Вечером поют на мотив «Спаси господи» «Варяга». Многие были и в Венгрии, и в Германии, и в Сербии даже и все те же, и вечером поют «Варяга». Коммунистов почти нет, и мобилизованных почти не видать. Которые есть, те жмутся в кучку.
Меня вызвали в Херсон формировать подрывной отряд. Поехали вместе с арестованными. Ехало нас четверо: толстый, большой человек, начальник здешней милиции, арестованный за то, что у него при обыске нашли ковры, граммофон, 25 фунтов иголок, а обыскали его за то, что оказался он бывшим полицейским. Вообще его арестовали. Когда его увозили, плакали над ним отец и мать как над мертвым, и брат его приходил и говорил все что-то нашему командиру, стараясь отчетливо шевелить белыми губами. Второй арестованный был мальчик дезертир, вернее задержавшийся в отпуске. Конвойный один с винтовкой, и мне шомпол дали, чтобы и я охранял.
