– О чем вы, о чем? – горестно взвыл интеллигент Иван. – Вы были нашим знаменем, Игорь Тимофеевич! Человек, в недрах КГБ боровшийся за справедливость, человек, пострадавший за это, человек, в годы перестройки разоблачавший беспринципность и двуличие власти, человек, все последующие годы твердо стоявший на позициях чести, достоинства и бескорыстия. Человек – знамя! И это знамя упало в грязь.

– И это знамя не следует поднимать из грязной лужи. Негигиенично как-то. Да и кто пойдет за грязным знаменем? – дополнил монолог хладнокровный генерал.

Вот и о главном. Марков с кривой понимающей улыбкой спросил:

– Чего вы от меня хотите?

Три канцелярских стола было в комнате. На каждого по столу. Генерал Алексей Юрьевич выпростался из-за своего и стал посреди помещения для того, чтобы вещать поубедительнее:

– Сегодня же ты сделаешь заявление в печати. Первый пункт – то, в чем ты безуспешно пытался убедить нас. Провокация там, враги всякие. Второй пункт. Скомпрометированный, ты (облыжно или по делу – неважно) в связи с тем, что не хочешь и не имеешь права бросить хоть какую-то тень на святое дело общенародного движения «Патриот», выходишь из него на время, которое может понадобиться для выяснения истины и полной твоей реабилитации. Всего два пункта, Игорек.

– Которыми я косвенно признаю свою вину, – продолжил за генерала ставший вдруг ироничным Марков. – А я не виноват.

Глаза генерала округлились в царском гневе. Он сделал два шага, уперся ладонями в стол, за которым сидел Марков, склонился над ним и спросил, задушевно спросил:

– Тебя что, в этот бордель за руки, за ноги насильно тянули?

Вскинулся и возможный кандидат в президенты. Секунд десять играли в гляделки. Первым понял идиотизм этой дуэли генерал. Он ухмыльнулся и заметил:

– Фильм ужасов «Испепеляющий взглядом». Никого-то ты не испепелишь, дорогое ты наше знамя.

– Я сделаю заявление в печати, – очень тихо сказал Марков. – Но уж, извините, не под вашу диктовку. Я полностью отрицаю какую-либо свою вину, и только. Вопрос же о моем пребывании в движении будете решать не вы, а исполнительный совет.

– Думаешь, за тебя заступятся? – искренне удивился генерал.

– Не думаю, а знаю. – Марков уже презирал и крутого генерала, и интеллигентного слюнтяя Ванюшу. – Вы слегка забылись, молодые люди, и запутались в табели о рангах. Вы – фигуры с плаката, на котором в обязательном порядке рядом со мной, лидером, должны быть доблестный воин и высоколобый интеллектуал. Но такие вы только на плакате. А на самом деле один – армейский дешевый остряк с закостеневшими мозгами комроты, а другой – посредственный спичрайтер. Я сделал вас своими заместителями для антуража. Неужели вы этого не можете понять? Трезвые функционеры «Патриота» твердо знают, кто является истинным мотором нашего движения. Я, один я обеспечиваю финансирование, а без финансовой поддержки «Патриот» развалится, как карточный домик.

– Высказался? – поинтересовался генерал.

– Высказался, – согласился Марков. – И в связи с этим считаю, что делать мне здесь больше нечего. До встречи завтра на исполнительном совете. Прошу не опаздывать.

И начал протискиваться между стеной и столом к выходу. Доблестный воин Алексей Юрьевич не сдержался, дал волю своему армейскому остроумию:

– Ты покойник. И у нас с Ваней только одна проблема: какие цветочки высадить на твоей скромной могилке.

Марков уже в дверях ехидно сообщил:

– Обожаю гиацинты.

И демонстративно захлопнул дверь.

Алексей Юрьевич присел не за стол, а на стол. Осведомился у высоколобого интеллектуала:

– Какова вероятность подобного расклада?

– Восьмидесятипроцентная, – вяло ответил интеллектуал.

– Значит, мы проиграли?

– Вероятнее всего.

– А тебя это вроде бы и не колышет?

– Уже не колышет, – с поправкой согласился Иван.

– По причине?

– Во время разговора с ним, Леша, я осознал полную безнадежность нашего положения.

– Это почему же? – возмутился генерал.

– Он – покойник. Ты верно сказал. Но не он один. Народное движение «Патриот» – тоже труп. Кто на определенном этапе погубил коммуняк? Самый главный радетель, Егор Лигачев. Всего лишь одной фразой: «Борис, ты не прав». Движение «Патриот» погубил простодушный мент, произнесший: «Какой ты патриот, если ты пидар!» Представь себе многотысячный митинг, на котором ты громыхающим басом начинаешь речь: «Наше народное движение “Патриот”»… И вдруг кто-то из толпы, а такой обязательно найдется, звонким ироническим тенорком: «Какой ты патриот, если ты пидар!» И все. Ты можешь говорить что угодно, как угодно, кому угодно – тебя не услышат.

Они оба обожали русскую природу. Предаваться любви они предпочитали на ее лоне. У них был излюбленный уголок в глухих лесах к северу от Москвы. Там, на краю громадного оврага, среди сосен и елового подлеска, они ставили палатку и в ней проводили бурные часы и дни. Так было и сейчас.

Уже после сладостного процесса, нежно массируя спину расслабленно лежавшего на животе Ленского, мускулистый кудрявый блондин, тот, что в старину звался бы рубахой-парнем, а по терминологии советского театра проходил бы как социальный герой, заметил на тонкой розоватой коже любовника-любовницы некое голубое затемнение, до огорчения обеспокоившее его.

– Тебя били в милиции, родной! – скорбно воскликнул он.

– Ну что ты! – тягуче, в полусонной истоме опроверг его предположения утомленный Ленский. – В принципе, милиционеры – симпатичные ребята. Здоровые, простые, неискушенные…

– Тогда откуда у тебя синяк на спине? – уже неласково спросил социальный герой.

– Как говорили чеховские сестры: «Если бы знать! Если бы знать!» Скорее всего, когда нас заталкивали в эту машину, кто-то случайно и неловко ударил меня.

– Не кто-то, а твой новый любовник, этот Марков!! – вскричал рубаха-парень.

– Да пойми же ты! – прорычал окончательно проснувшийся Ленский. – Не было у меня ничего с этим Марковым, не было!

– Ты мне напоминаешь другую чеховскую героиню, которая, переспав со всеми, с кем только можно, упрямо повторяла следователю: «Жила только с вами, больше ни с кем!»

Ленский резво перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, с ужасом возмутился:

– Ты не веришь мне!

– Ты целовал его.

– Меня попросили, и я поцеловал.

– Конечно же, он попросил – и ты поцеловал. И не только поцеловал!

– И вовсе не он!

– А кто же?

– Да журналист один.

– А зачем на крыльце и со словами? Все-то ты врешь! Марков так тебе понравился, что ты не мог с ним просто так расстаться?

– Ну как мне убедить тебя, что я говорю правду! Журналист просил, чтобы я поцеловал его именно на крыльце и именно с этими словами.

– Откуда знал этот журналист, что вас всех вместе выведут?

– Он знал. Не знаю откуда, но знал.

– И ты по просьбе неизвестного писаки поцеловал Маркова! – Сарказму рубахи-парня не было предела.

– Почему «неизвестного»? Помнишь, кто у тебя анонимное интервью брал для журнала «Мужчина и женщина»? Это он, он!

– Я тебе не верю. Почему, ну почему ты его поцеловал?

– Ну забавно же! Может быть, я будущего нашего президента поцеловал. Да и вообще, он на кондотьера из пушкинского музея похож!

– Он на кондотьера, а ты – на его коня! – опять взыграло ретивое у рубахи-парня. – И долго кондотьер на тебе верхом скакал?

– Я ни в чем не виноват, но ты прости, прости меня! – пафосно заныл Ленский и, зная, чем заткнуть фонтан ревности, легкими руками, мягкими губами потянулся к ревнивцу.

…Ленский сладко спал. Рубаха-парень вышел из палатки. Сквозь нетронутую роскошную хвою ослепляющими клочьями пробивалось низкое солнце. Стараясь не шуметь, рубаха-парень прогулялся, но недалеко: метрах в двухстах стояла его «шестерка». Он открыл багажник, извлек из него лопату и моток нейлоновой веревки.

В крутом склоне оврага он за полчаса вырыл аккуратную нишу. Отдохнул немного; оставив лопатку на земляном холмике, вернулся в палатку и присел рядом с Ленским, по-буддистски скрестив ноги. Ленский спал. Рубаха-парень, он же социальный герой, осторожно стянул плед. Ленский спал абсолютно голым, и им голым рубаха-парень полюбовался, еле прикасаясь, погладил его. От затылка до пят. Ленский сладострастно захныкал во сне. На миг проснулся, чтобы сказать: