Простодушный милицейский возглас, уже ставший афоризмом, произвел на зал, весь день старательно пытавшийся этот афоризм забыть, впечатление необычайное. Реакция была единодушной: все, без исключения, неудержимо захохотали! Нет, исключение все-таки было. В первом ряду в мраморной неподвижности сидел Марков.

Первой отсмеялась и опомнилась мобильная Сусанна Эрнестовна. Она сейчас была уже не Сусанна, а как бы неистовая Марианна, символ французской революции, на баррикадах. Только фригийского колпака не хватало. Зато баррикада была – ярко освещенная сцена. И враг был – нахальный мальчишка.

Она кинулась к трибуне, сорвала плакат, разорвала его пополам, бросила обрывки на пол и завопила:

– Мерзавец! Хулиган! Вот отсюда, вон!

– Я как раз и собрался сделать это, – не особо форсируя голос, но весьма и весьма отчетливо произнес мальчишка Евсеев. – Со всеми своими друзьями.

– Убирайтесь! Убирайтесь! Воздух чище будет! – не помня себя, надрывалась Сусанна.

– Насчет воздуха не знаю, – сказал Евсеев. – Но вам, милая дама, грозит странная участь: в ближайшее время вам предстоит стать главной героиней картины на библейский сюжет «Сусанна и старцы».

Он спрыгнул со сцены и пошел к выходу. За ним двинулись интеллектуалы.

– Объявляется перерыв! Перерыв! – прокричал в безнадеге председатель. Участники конференции сноровисто двинулись к дверям, и они невольно присоединились к неспешно покидающим зал интеллектуалам.

Сенсация, сенсация! Первым номером последних новостей шли красочные сообщения о неожиданном расколе движения «Патриот».

На экране телевизора «Сони» в превосходном качестве изображения появился стройный, хотя и немолодой, но весьма привлекательный для стремящихся к истинной мужской любви особей обоего пола вождь движения «Патриот». Появился он на ступенях Дома культуры.

Оператор, снявший эффектный общий план, когда к вождю со всех сторон, как гончие на сдавшегося волка, ринулась стая озверевших представителей средств массовой информации с камерами, микрофонами, диктофонами, сам тоже сумел пробиться в первые ряды, и следующий крупный план отчетливо фиксировал и личико вождя, и микрофон телекомпании оператора, который совал герою дня коллега-репортер.

Их компания выиграла соревнование: коллега-репортер и здесь всех опередил, первым задав вопрос:

– Господин Марков, какова причина столь спешного и конфиденциального созыва съезда движения «Патриот»?

– Не съезда, а конференции, – будто бы машинально, а на самом деле давая себе возможность подумать над ответом, поправил репортера Марков.

– Но ведь и у конференции была цель?

Марков улыбнулся обаятельно, отечески:

– Безусловно. И цель эта – окончательная консолидация движения.

– Но вышло-то все наоборот: раскол! – ликующе возразил репортер.

– О каком расколе вы говорите? – недоуменно поинтересовался Марков.

– Как о каком? Ваши оба заместителя только что покинули движение!

– Раскол! – Вождь снова улыбнулся. Но на этот раз недобро. – О каком расколе вы говорите? Движение освободилось от балласта – и только.

– Один из этого, как вы говорите, балласта – генерал Насонов считает ваше движение недееспособным, назвал его закоснелым и лоскутным.

Марков обвел журналистов озаренным взором и гордо изрек:

– С одним определением я согласен. Да, лоскутное! Потому что в нашем движении представлены все слои населения нашей России! Да, лоскутное! Потому что оно общенародное!

Здесь инициативу перехватил журналист конкурирующей компании. Его микрофон отодвинул микрофон первопроходца:

– А что об этом думают ваши оппоненты?

– Спросите у них, – посоветовал Марков.

– Мы не можем их найти.

– Скорее всего, им нечего сказать, – торжествующе отметил Марков. – Видимо, они, воспользовавшись услугами своего соратника, а точнее, сообщника, бывшего начальника службы безопасности движения, Веремеева, как тати в ночи, сбежали через черный ход.

…Генерал поднялся с кресла, выключил телевизор и, обернувшись, глянул на самого молодого профессора, сидевшего в соседнем кресле у журнального столика, за которым вечерне выпивали. Слегка.

– Он держится королем, Ваня.

– А что ему остается делать? – философски заметил Гордеев, раскручивая в толстом стакане солнечную жидкость. Генерал сел, взял свой стакан, отхлебнул вполглотка – по-европейски, спросил и у Ивана, и у себя:

– Мы правильно сделали, что тайно смылись?

– Правильно, – твердо ответил Иван.

– Мы смылись, понимаешь? Смылись! Весьма легко теперь нас объявить трусами, интриганами, людьми, которым нечего сказать.

– Теперь, – почти согласился Иван. – Теперь. Но потом, Леша, появится потом. Мы не должны сейчас выкладываться в дешевой перебранке. Будет время высказаться аргументированно и серьезно.

– Когда?

– Завтра у меня в институте соберем ребяток и решим когда. Я уже дал им тезисы для разработки широкой программы, и они за ночь – им в охотку – это сделают. Да и кое-что подкинуть могут: они ребята головастые, и им все на свежака интересно. Меня беспокоит другое: в связи с последним скандалом забыт предпоследний и педераст вновь стал сугубо идейным борцом.

– Вот тут-то ты и прокалываешься, интеллигент хренов! – ласково схамил Алексей. – Как военный скажу тебе: хуже нет, когда забывают про мину, которую не разминировали. Она взрывается в самый неподходящий момент.

– Но он уже преодолел минное поле, Леша.

– А что мешает нам перенести эту мину на поле, по которому ему еще предстоит идти?

– Никто и ничто нам не мешает перенести эту мину, Леша. – Иван допил что было на донышке, встал, включил телевизор и пультом дистанционного управления стал гонять программы. Мелькали зубные пасты, памперсы, дезодоранты, йогурты, автомобили. И вот опять он, вождь.

– Егор Тимофеевич! – ласково окликнул его бородатый журналист, видимо, из симпатизирующих. – Вы сейчас сказали, что гордитесь своей лоскутностью. Но, извините, лоскуты – это отдельные тряпки, куски, которые почти невозможно в связи с их разноцветьем собрать в единое целое.

Марков покровительственно улыбнулся. В третий раз.

– Вы когда-нибудь видели лоскутные одеяла, которые в деревнях шьют простые русские бабы? Эти одеяла красивы и, не ветшая, служат своим хозяевам многие и многие годы. Я думаю, что наше лоскутное одеяло, сшитое любовью к родине, еще послужит России.

На экране уже был очередной тайфун. Гордеев сменил картинку на экране: Чак Норрис бил копытом злодея в живот.

– Леша, ты его крепко выручил своим лоскутным одеялом, – засмеялся Иван, – Он им еще долго-долго прикрываться будет.

– Но голую свою педерастическую жопу все равно не прикроет, – оправдываясь за убедительную формулировку, подаренную непримиримому конкуренту, пробурчал генерал. – Кроме этого пресловутого одеяла, у него ничего нет.

– У него есть деньги, – тоскливо вздохнул Иван. – А у нас их нет.

В каминном зале тоже смотрели Маркова. В итоговых новостях. Двое смотрели. И не поймешь, кто из них хозяин. В отглаженных костюмах, в белоснежных сорочках, в сверкающих башмаках и при галстуках, они сидели в сафьяновых креслах и, отвернувшись от огня, снисходительно поглядывали на экран телевизора. Когда Марков удачно отстрелялся с лоскутным одеялом, старший (по возрасту) выключил телевизор и повернулся к камину. Гладкий, ухоженный, со значительным, несколько грустноватым лицом, он хорошо выглядел, но не так хорошо, чтобы не выдать свои шестьдесят.

Второму было вокруг сорока. Худ, жилист, спортивен. Он тоже глянул на огонь и спросил, чтобы начать разговор:

– А зачем вы летом камин разжигаете, Юрий Егорович?

Юрий Егорович объяснил снисходительно:

– Камин разжигают не для тепла, дорогой Иван Вадимович. Камин – это огонь в доме, живой огонь, который позволяет почувствовать вечность. Я люблю смотреть на огонь.