— Вот так-то лучше, — довольно сказал он. — А теперь, если мы освободимся ещё и от этого… — Он потянулся к целому сооружению у неё на голове (скорее всего это была шляпа в форме сердечка из какого-то жёсткого, неподатливого материала, поверх всего спускалась кисейная вуаль). Подо всем этим прятались роскошные косы, которые так и засверкали медью на солнце. Фрэнсис взял Анну за подбородок, она поёжилась и бросила взгляд через плечо, а он сжал пальцы.

— Перестань ёрзать. Я хочу тебя поцеловать.

Наступило молчание. Через некоторое время Фрэнсис критически заметил:

— Не очень-то по душе мне это платье, мадам, оно какое-то удручающе скромное, знаете ли. Так что будет лучше, если мы…

Кожа её отливала молочной белизной, лишь на щеках и шее были золотистые пятнышки. Они так много времени проводили на воздухе — осень выдалась на удивление тёплой, — что прямо по линии выреза солнечные лучи провели на коже Анны чёткую линию. Зелёные глаза её, сейчас затенённые дважды — собственными ресницами и его склонённой головой, — неожиданно пристрели голубоватый оттенок. Шорох барсука, донёсшийся откуда-то снизу, так же грубо оборвал тишину, как если бы это был шаг человека: поспешно выпрямившись, Анна одёрнула платье. Фрэнсис насмешливо наблюдал за ней, но, видя её смущённую улыбку, промолчал и только взял за руку. Уступая его ласке, она робко сказала:

— Хорошо бы, ты не воевал постоянно с Хамфри.

Поглаживая её ладонь, Фрэнсис ответил с лукавой улыбкой:

— Да я и не воюю, тем более постоянно: ведь он же здесь не всё время.

— Ну, спасибо хоть на этом, — буркнула она, и Фрэнсис виновато засмеялся.

— Ну что тут поделаешь, любовь моя, — даже ради тебя не могу вынести твоего кузена. Так что и впрямь тебе надо радоваться, что в последнее время он всё больше в Оксфорде живёт; иначе мы давно бы уже друг другу кости переломали. — Улыбка на её лице сменилась выражением упрёка. Опершись на локоть, Фрэнсис нервно ухватился за пучок пожухлых цветов, сухие стебли подались легко.

— Ну ладно, я попробую, дорогая. К тому же это самое меньшее, что я могу сделать для твоего дяди. Ведь он всегда старается быть ко мне справедливым, и я знаю, чего это ему стоит. — Снова завладев рукой Анны, Фрэнсис поднёс её к губам. — Знала бы ты только, какие мысли приходили мне в голову, когда я здесь появился. Я был уверен, что меня послали сюда, чтобы твои не стали на сторону Уорвика, когда он высадится в Англии. В душе я поклялся, что лорд Тэлбот пожалеет, что слышал имя Фрэнсиса Ловела.

— А я немного испугалась. — Снова на лице Анны появилось застенчивое выражение. — Ведь мы так давно не виделись, я даже не могла вообразить себе, каким ты стал, а Хамфри сказал… — Она в смущении остановилась, но тут же поспешно закончила: — Я ведь так долго здесь жила, что он сделался мне как брат. Даже когда меня привезли из Равенсворта, чтобы выдать замуж, отец потом, когда дядя попросил, разрешил мне вернуться назад.

Нежно обняв Анну, Фрэнсис поглаживал её волосы.

— Дорогая, у тебя в Йоркшире несколько братьев, и Хамфри Тэлбота среди них нет. Ты что же, считаешь меня совсем безмозглым? Тебя ведь отправили в такую даль к доброй твоей тётушке не затем, чтобы обучать искусству вышивки. Может, лорду Тэлботу это было более или менее всё равно, но мадам твоя тётушка явно лелеяла какие-то надежды, во всяком случае, до тех пор, пока граф Уорвик не поведал твоему отцу, что планы изменились. Так что же удивительного в том, что кузену Хамфри не терпится, чтобы меня сгноили в Тайберне[65]? — Если это и была шутка, то только наполовину.

— Дурачок, — нежно проговорила Анна и поцеловала его.

Прижавшись к ней щекой, Фрэнсис с удивлением и грустью подумал, что ничего-то Анна не понимает. Это и само по себе огорчительно, но ещё хуже то, что Хамфри Тэлбот — и это он знал точно — всё понимает слишком хорошо. Это стало ясно с первых дней жизни под крышей лорда Тэлбота. Сын его оказался буквально вездесущим: вот он прислуживает отцу за столом, вот встречает гостей, вот нежится в верхних покоях, предаваясь с маленькой кузиной воспоминаниям о детстве, когда они были рядом, — воспоминаниям, в которых чужаку места нет. Но это было в самом начале, до того как граф Уорвик перевёз своего кузена через Ла-Манш и на троне вновь утвердился Ланкастер. Тогда они ещё более или менее ладили. Тэлботы не были в дружбе с Ричардом Невилом, но Генри Ланкастер был их кумиром, их богом.

Анна и Фрэнсис снова надолго замолчали, но молчание теперь было каким-то другим. И хоть по-прежнему он обнимал её, Анна, даже и не видя, знала, как упрямо сжаты у него губы и какая в глазах застыла тоска. Она лежала тесно прижавшись к нему, как в постели, но он ушёл далеко, и туда она за ним следовать никак не хотела. Острое чувство обиды перемешивалось с чувством жалости и сострадания.

— Фрэнсис, — прошептала она, поглаживая его по щеке.

Он опустил глаза и, встретившись с нею взглядом, словно бы встряхнулся.

— Я люблю тебя, родная. Наверное, придёт день, когда милорду Уорвику угодно будет вспомнить обо мне, и тогда… — Анна вздрогнула, а Фрэнсис крепче прижал её к себе. — Тогда мне, может, придётся уехать, — едва слышно проговорил он, уткнувшись в её волосы. — Снова став моим опекуном, граф, наверное, захочет, чтобы я всегда был у него под боком. Но я буду часто навещать тебя, даже если об этом придётся просить его. Жить подолгу вдали от тебя — я этого просто не выдержу. А через пять лет — даже меньше — им придётся вернуть мои земли, и я увезу тебя в Минстер-Ловел.

То, что Анна может ожидать этого дня не так нетерпеливо, как он, Фрэнсису в голову не приходило, и он с энтузиазмом продолжал:

— Ты когда-нибудь бывала в Оксфордшире? Вообще-то там не как здесь — в основном равнина, но там, где я живу, — холмы. До меня на этих землях жило двенадцать поколений баронов Ловелов. Я — тринадцатый.

— Плохая примета, — выпалила она, а Фрэнсис, проводя пальцами по её бровям, рассмеялся. — Но ты — моя хорошая примета.

Повернувшись на спину, он положил голову ей на колени и смотрел на меняющее цвет небо.

— Там хорошее поместье, в Минстер-Ловеле. Дом новый, его построил дедушка для своей жены, она из Ротерфилдов. В доме есть тайник, скрытая комната, и мальчишкой я часто старался себе представить, кто там скрывался — а может, и умер? Когда-нибудь я покажу её тебе. Замок в Ротерфилде нам достался как приданое бабушки — очень большой и старинный, на нём флюгер есть, формой лису напоминающий. Матери он нравился, она любила там жить. Но я родился в Минстер-Ловеле и, хотя не был там с тех самых пор, как привезли из Таутона отца, помню каждый кирпичик и каждую лесенку. — Он отломил прямо над головой нависавшую ивовую ветку и, рассеянно обрывая жёлтые листья, некоторое время молчал. — Эти земли принадлежат нашей семье ещё с нормандских времён. Один из Ловелов взял сторону Матильды, когда против неё выступил Стивен Блуа[66]. Я, можно сказать, только из колыбели вышел, когда отец, который вообще-то редко заходил в детскую, рассказал мне эту историю и объяснил, что я должен из неё извлечь. Мои предки служили английским королям больше трёхсот лет, и вот тебе пожалуйста — я здесь чёрт-те чем занимаюсь, а граф Уорвик наживается за счёт моих земель и использует нажитое против законного своего властителя. — Ветка с треском разломилась. Отбросив её в сторону, Фрэнсис перевернулся и уткнулся лицом в дёрн.

Сложив на коленях использованную салфетку, Анна сочувственно посмотрела на мужа. Она подумала о том, что хватка у её дяди может быть куда крепче, чем это кажется. Ей захотелось расспросить об этом Фрэнсиса, но из такта Анна промолчала, протянула ему руку. Но Фрэнсис раздражённо отбросил её. Посидев в раздумье ещё немного, она взяла пустую чашу и медленно двинулась прочь.

Анна ушла так тихо, что Фрэнсис даже не понял, что её уже нет рядом. Потому и послышавшиеся рядом шаги не привлекли его внимания. Вдруг прямо над его ухом прозвучал голос: