— Дозволишь, великий, моему побратиму оставить войско на время?

— Я булгарину не указ, — ответил Святослав. — Запросил бы, скажем, Боримко — гридям нельзя отлучаться в такой час.

— Ах, княжич, — только и вздохнул Боримко.

— Чу, матушка сюда идёт, — молвил князь. — Ну-ка в гридницу! Пируйте себе и ждите нас! Все долой! Кроме Улеба.

Нехотя удалился Боримко вслед за стражниками.

Комнату уже заполняла пёстрая свита Ольги. Сама она, седая, в тёмном одеянии, как монахиня, вошла, постукивая клюкой. Девки живо подставили ей скамеечку, набросали подушек — села. Дряхлый священник Григорий стал по один бок от неё, а телохранитель Гуда, точно старый медведь, по другой.

— Звал меня, дитятко?

— Не жури, матушка, что обеспокоил. — Святослав склонил колено и поцеловал её руки. — Не знаю, зачем и позвал. Видишь ли, тут случилася встреча. Ты ведь любишь глядеть, коли что случается. А уж всё позади.

— Не сержусь, — прошептала. — Кто ж кого повстречал?

— Да вот богатырь из уличей и Боримко наш случайно сошлись под твоей кровлей после различных лет.

Улеб выступил из притенённого угла к светильнику. Княжич опустил руку на его плечо, подвёл ближе к скамейке, где восседала княгиня, продолжал:

— Осчастливил его твой дом, матушка. Все считали его погибшим, а он, вот он, воскрес, что твой бог!

Ольга вдруг улыбнулась Улебу и сказала:

— Вот ты где, сокол. Сам прилетел. А я уж Гуду загоняла: разыщи да разыщи того отрока, что Претича надоумил. Ты чего, гордец, от моей награды схоронился?

— Богатырь и тебе знаком? — удивился Святослав. — Что он ещё натворил? Меня, князя, в грязищу сшиб на гулянье, а тебе, матушка, чем услужил?

— Не одной мне, всему Киеву. Ловко бился с печенегами на стане, да ещё ловчей обхитрил их и заставил Претича пошевеливаться. Смелый отрок. Я запомнила его имя. Как не запомнить, коли оно у него, как и у непутёвого твоего братца.

Святослав легонько толкнул Улеба локтем, и тот догадался наклониться и почтительно чмокнуть протянутую руку Ольги. Ощутил под губами холодные, тяжко пульсирующие жилки под дряблой кожицей.

— Где таился всё это время? — спросила она.

— Приспособился в Оболонье у мастеровых людей, — отвечал Улеб.

— А чернавка твоя где? как её, дружку-певунью… Фия, Фика… нет, нет…

— Кифа, — подсказал он. — Она, мати, со мной.

— Тут, в тереме?

— В пригородне. Меня дожидается на дворе у скудельника, где столуемся.

Ольга глянула на сына, Святослав — на её молодых боярок, крикнул:

— Ну-ка, девки, бегом! Пусть Иванко! Живо!

Посыпались из комнаты, как горох из пригоршни, крича уже с порога:

— Иванко! Иванко-о!

Улеб смущённо пожал плечами: для чего, мол, весь этот сыр-бор. Дескать, чудной народ в княжьем роду, и зачем только шум поднимают, если ни он, ни Кифа в ласке их не нуждаются. Однако смолчал, не осмелился отказом задеть хозяев Красного двора, тем более, что не почуял себе унижения.

Между тем княгиня обратилась к сыну:

— Оставь его в Киеве вместо Претича.

— Невозможно, матушка, — отвечал Святослав, — он уйдёт со мной на Дунай. Претич же научен, а огузы больше не сунутся.

Улеб встрепенулся.

— Нет, княжич, — возразил он, — я с дружиной не могу. У меня своя забота. Ты обещал не неволить.

— Успокойся, — сказал Святослав, — тебе не запрещаю искать сестрицу. Ты намерен взять в напарники Велко, а где он? В Переяславце. Вот нам и по пути туда. И с девой-то своей будешь, считай, до самого Пересеченя. Там Боримко свезёт её в Радогощ и догонит нас. Я всё помню.

— Спасибо тебе, — кивнул Улеб.

— Ну и ладно, — молвила Ольга и поднялась, — пойду я. И тебя, сын, заждались небось твои нехристи. Слышь, как горло-то дерут да посудой грохочут внизу. А отрока этого одари. Отдай ему, что ли, двух-трёх полонённых огузов, пускай поставят ему дом на Днестре. Он ведь, сказывала я тебе, наквасил их в захапе множество. Его добыча по праву.

— Ничего мне не надо, — сказал Улеб, — не желаю их видеть. Сам срублю избу для жёнки, не маленький.

— Будет, будет ершиться-то, — громыхнул Святослав, — совсем, гляжу, распоясался! Нет так нет, а гордынею не размахивай.

Простучала клюка Ольги и затихла. Удалилась и свита её. Княжич с Улебом тоже ушли. С новой силой грянуло пиршество в верхних покоях.

Обильное пламя факелов освещало на внешних тесовых подпорках гирлянды цветов и подвесные охапки благовонных трав: чабреца, девясила, тимьяна, выхватывало из сумрака белые стены, бросало пляшущие отблески на плоский лоснящийся деревянный лик Перуна, и от этого казалось, будто идолище подмигивало и гримасничало, поощряя окружающее веселье.

Улеб внезапно остановился и молвил:

— Покажи мне огузов.

— Ага! Всё же любишь подарки!

— Мне они не нужны, — сказал Улеб, — покажи только. Что-то стало охота. Уважь прихоть.

— Пойдём. — Князь кликнул слуг: — Эй, кто-нибудь! — И, когда те подбежали, направился в глубь двора впереди всей ватаги.

Гриди отомкнули ближайшее дощатое вместилище, посветили. Огузы зашевелились, повскакали, сгрудились, точно стая загнанных волков. Дружинники князя морщились, а сам он плевался, как невоспитанный подпасок. Улеб внимательно оглядел всполошившихся пленников и вдруг воскликнул:

— Я как чувствовал! Здесь один из них! Вот он! Сам Мерзя попался!

— Что ты чувствовал? Кто попался?

— Один из тех, что подожгли Радогощ и наших угнали. Он был главным у них. Это он меня сзади дубиной-то. Ну сейчас я ему всё припомню!

— Толмача сюда! — крикнул Святослав так, что пошатнулись стены конюшни и огузы присели в страхе. — Боримку зовите! Всех сюда! Ещё одно свидание у нашего Улеба! Я придумал потеху, коли так!

Сбежались на крик все, кто был поблизости: и знать, и мелкая чадь. Дружина гурьбой повалила из гридницы, дожёвывая куски на ходу и утирая рукавами пену питья на губах. Выволокли опознанного в самый круг. Боримко тормошит Улеба, очумело бормочет:

— Что такое?

— Признали убийцу уличей! — понеслось по толпе.

Князь живо объяснил толмачу суть дела, и тот долго по-печенежски втолковывал что-то озиравшемуся огузу, при этом указывал пальцем то на Улеба, то на Боримку, то на кромешную даль ночи. Степняк слушал. Потом сам залопотал быстро-быстро. Затем снова толмач.

Все уже устали ждать конца затянувшегося непонятного их разговора. Наконец огуз принялся, завывая, колотить себя в грудь и по скулам. В два прыжка подскочил к Твёрдой Руке, и не успел юноша опомниться, как степняк лизнул его щёку.

Улеб содрогнулся от отвращения, схватил наглеца поперёк мехового кафтана, так отшвырнул, что тот отлетел, как ядро из пращи.

Толмач сообщил Святославу, о чём толковал с печенегом, и князь объявил:

— Он племянник кагана по имени Мерзя. Он сознался и признал улича. Ну, ещё он Курю ругал, себя оправдывал.

Закричали в ответ возмущённо:

— Нет пощады ему!

— Судить нунь же!

— Смерть убийце невинных!

— Деревьями разорвать!

— На Перунов костёр его!

Святослав поднял руку, унял голоса, вынес своё решение:

— Пусть же Улеб и его угостит дубиной.

— Не хочу карать безоружного, — сказал Твёрдая Рука. — Не могу.

— Я могу! — Боримко выступил в круг. — Дайте мне отплатить этому за слёзы родичей!

Но Улеб его отстранил, предложил:

— Надо так. Мерзя отсчитает их своих ровно столько, сколько напало на наше село. Принесите им сабли. Вот мой меч. И сойдёмся. Не осилю, гоните их в шею на все четыре стороны.

Толмач перевёл Мерзе требование юноши. Тот закивал, отобрал себе подмогу. Загалдели огузы, довольны. Ещё бы, двенадцать против одного. Уже видели себя безнаказанно бегущими на все четыре стороны. Принесли им сабли. Стали они в ряд, смотрят на светловолосого чудака, что сам напросился на погибель, ждут сигнала.

— Многовато их, — зароптали росичи.

— Ой ли, справишься? — сказал Святослав. — Я дозволю, но только вдвоём с Боримкой.