— Отче, ты ранен? Сильно?

— Пустое, сыне, — отшутился отец Михайло. — Когда отходили, уже в воротах настиг меня печенежский подарок. Стрела ударила наискось. Только и беды, что сорвала кусочек кожи со лба, знать, лишняя была.

Прибежала мать Виста, подала мужу холодную воду в глубокой глиняной миске и, пока тот пил, осторожно вытирала кровь на щеках и на бороде, смачивая тряпочку в тёплой воде кувшина. И на кольчуге у отца Михайлы видел Вольга пятна крови. Своя ли, чужая — как теперь узнаешь. Хотел про брата молвить, но мать Виста опередила его.

— Янко наш где? — тихо спросила она, боясь услышать страшное. Отец Михайло успокоил её:

— Жив Янко. Сын торгового мужа Вершка в сече был поранен, так Янко сумел подхватить его из седла и привёз в город. На двор Вершка поехал теперь, а Вершко солёный пот сечи со слезами радости на щеках размазывал, следом бежал за конём.

Постепенно люди стали расходиться по своим подворьям, и гомон поутих, только жёны плакали над павшими, да ревели со страху малые дети. Сурово, в молчании стояли над погибшими сородичи, а оружие держали в руках, будто сеча всё ещё не кончилась для них и после малого роздыха предстояло выйти на судное поле мстить за убитых.

Ратай Антип и закуп Могута проводили отца Михайлу до ворот родного подворья, где встретил их старейшина Воик, прямой и вытянутый, с посохом в руке. Вольге показалось, что старейшина, увидев рану на голове сына, не опечалился, а даже лицом просветлел. Отец Михайло ему на это сказал:

— Не было, отче Воик, у наших дружинников, да и ратников тоже, крови на спине. Кто и пал, так только приняв удар в грудь.

Старейшина Воик молча посторонился, пропуская их во двор, откуда доносился вкусный запах варёного мяса. И только прикрывая дверь за собой, Вольга мельком взглянул на небо и подивился: на востоке уже полыхала кроваво-красная зарница наступившего рассвета.

— Сотника ко мне! — взъярился Тимарь, когда узнал, что на северной стороне лагеря погибли почти все поводные кони.

Бородой по траве — так взбирался на холм насмерть перепуганный сотник Осташ. Это его нукеры в минувшую ночь охраняли табун возле проклятого оврага. Не зря говорил на днях один из его нукеров, что видели в том овраге страшное чудовище. Не его ли это проделки? Осташ взбирался на холм, задыхался запахом истоптанной полыни и нащупывал под епанчой кису с дирхемами: если каган будет сильно гневаться, то придётся пожертвовать арабским серебром и тем спасти голову!

Сотник едва поднял глаза от светло-сизой полыни, как увидел рядом с Тимарем Тарантула со скрюченными пальцами на рукояти меча. Поймал взгляд Уржи, и ему стало дурно. Торопливо простёр руки к ногам кагана и заголосил:

— О великий каган! Мы всю ночь не смыкали глаз, — соврал Осташ. — Но откуда упали эти злые духи, никто не знает!

Тимарь даже подпрыгнул на месте, будто из-под бархатной подушки нежданно взвилась гремучая змея.

— Как! Ты даже не знаешь, откуда на тебя урусы свалились? — Тимарь выкрикнул эти слова с хрипом и плетью изо всех сил ударил лежащего у ног сотника. Осташ завыл от боли и передёрнулся всем телом. Из старой епанчи — знал, что будут бить! — клубом поднялась серая, пропахшая потом пыль. Тимарь отступил на шаг, озлился ещё больше. Седые усы дёргались, как у разъярённой рыси.

— Беспородная свинья! — и снова ударил по широкой спине, согнутой в рабской покорности. — Ты нарочно извалялся в пыли!

— Пощади, о великий каган! — молил сотник. — Пощади! — К ногам молча стоявшего Тарантула упала тяжёлая киса. Звон серебра был услышан. Поднятая для нового удара плеть опустилась уже почти безболезненно. Тимарь пнул сотника сапогом в бок.

— Ступай прочь, сонная старуха! Отныне тебе не нукеров водить в набеги, а быть конюхом при уцелевшем табуне! Ступай, или я срублю твою глупую голову! — Тимарь бросил плеть и вошёл в шатёр, по привычке закусил правый ус и задумался, уставясь в красный рисунок ковра. Он забыл на время о присутствующем в шатре сыне, об избитом сотнике и о брате Урже, который молча поднял кису с серебром. Вот уже сколько дней стоит он, Тимарь, со своими полками перед Белгородом! Стоит, как резвый конь, привязанный к дереву, а добычи всё нет. Ни ему, ни войску! Каждый день прибывают к Белому Шатру дозорные заставы и говорят, что окрестные пахари сходятся к Киеву, да и сам Киев не без защиты оказался, как уверял его в этом посланник византийского императора Торник. Туда, на Киев, звал идти сразу же от Роси и князь Анбал. Он кричал, что урусы из Белгорода не будут страшны печенегам, побоятся сойти со стен в поле.

— Вот теперь и видно, страшны ли урусы из Белгорода, — со злорадством пробормотал Тимарь, вспоминая, как трясся от злости Анбал, когда увидел своих нукеров, бегущих среди ночи на зов князя пешими. — Жаль, что и сам Анбал не подвернулся спросонок под меч бородатого уруса! Куда как спокойнее было бы ему, кагану… Вот если бы Анбалу удалось посечь урусских конников у брода, не дать им укрыться за стенами! Но что за польза теперь об этом горевать? Анбалу такой промах тоже зачтётся, при первом же случае.

Торопливый стук копыт нарушил мысли Тимаря. Донёсся снаружи чей-то встревоженный голос — человек просил встречи с каганом, потом о чём-то шептался с Уржей у края Белого Шатра. Тимарь, поглядывая на насторожившегося сына Араслана, услышал приглушённый приказ брата:

— Об этом молчать, иначе на себе прознаете, что не зря зовут меня среди нукеров Тарантулом! Головы поснимаю! — И смутное беспокойство подкралось, подобно безмолвной змее, к самому сердцу. Не успел Тимарь даже прикинуть, что за тревога может нагрянуть к нему, как в шатёр осторожно вошёл Уржа, прикрыл за собой тяжёлый бархатный полог, чтобы заглушить слова, сказанные здесь не для чужих ушей. Лицо у брата сумрачное, обеспокоенное, губы жуёт, задумавшись.

— Гонец из Саркела прибыл, — чуть слышно проговорил Уржа. — Урусы из Тмутаракани собирают дружину. Куда выступят? На косогов ли, а может, и на наши южные вежи ударят? Повелел я спешно слать нам вести о движении тмутараканцев.

Тимарь тяжело опустился на бархатную подушку, застонал:

— Удача покидает нас, брат, что делать будем? Прознают князья об угрозе своим вежам, начнут требовать, чтобы мы обезопасили свои земли на случай нападения тмутараканцев. А это значит — надо оставить Русь, уйти без чести, побитыми!

Уржа нервно сжал пальцы в огромный кулак, потом разжал его и ударил ребром ладони по своему колену, что-то решив про себя. Покосился на молчаливого Араслана, усмехнулся: «Каков княжич! И слова не вымолвит, молча слушает да на ум берёт в будущую жизнь. Этот будет настоящий князь степи! Дожить бы до тех лет». Тимарь же сказал, успокаивая:

— Созови князей, брат, и объяви, что пришла пора брать Белый город мечом. Если возьмём — будет добыча. А не возьмём, так станем повод искать с честью уйти домой. Тогда сошлёмся на угрозы тмутараканцев или ещё что придумаем. Я же тем временем подумаю, как вырвать когти из лап Анбала. Горяч молодой князь, на чём-нибудь да оступится. А мои нукеры подстерегут.

Молодой княжич Араслан цокнул языком, пальцами провёл по верхней губе, где чуть приметно пробивался первый мужской пушок. Уронил затаённую мысль:

— Урусы стрелой могут князя взять из кустов…

К полудню, когда у шатра собрались князья, Тимарь не сдержался, накричал на военачальников: не смотрят за своими полками, дозорные проспали момент выхода урусов из крепости, не подняли войско по тревоге, не уберегли поводных коней. Теперь надо посылать нукеров и пастухов в степь за конями, а когда-то из степи они придут на Русь…

— А теперь скажите всем нукерам, что через три дня мы идём на эти проклятые стены. Там ждёт нас полон и богатая добыча! Урусы теперь ослабли от голода. Пусть нукеры запасутся верёвками вязать непокорных пахарей! Первыми на стены пойдут твои люди, князь Анбал! Твоим батырам только и карабкаться по лестницам, спешенным!