Тулон — это ссыльный город, так, как Сибирь: всё больше арестантов ссылают. Ну, тут сейчас приехали за нами шесть человек жандарм, ссадили нас на лодку и отправили на берег, где я видел — отличнейшая стройка кораблей. А как высадили нас на берег, набежали со всех сторон французы: военные и цывильные, женский пол и мужчины, и все нам кричали:

— Русь, Русь, Русь.

С набережной поставлены были человек восемьдесят конвою, и отправлены мы были в крепость на высокую гору. Стали подходить к крепости, обрытой канавою, с подъёмным мостом, двумя железными воротами: и посадили нас в подвал, в тёмное место: свету — одна решётка, и та сажня три вверху; вокруг под всею крепостью по обеим сторонам пороховые погреба, и мы по этим-то погребам и сидели. Как пустили нас, так сейчас и заперли; потом часа уже через два принесли параши[34], в аршин и в два ширины; но постлать, и в голову — нам, по-военному, одна шинель, а полы каменные. Поутру в девять часов отперли, но пищи восемь дней никакой не было, кроме белого хлеба, фунт с четвертью в сутки, — там чёрного не едят. По прошествии же восьми дней, ещё прибыли сорок человек, когда только на другой день сварили нам французский суп, об котором я вам скажу: положено капусты два кочня, белой с серой, четыре моркови, пять реп, фунтов пятнадцать, полагаю, ослятины, и

был дан котёл, в котором варили ослятину. В котле этом сварить можно пять чашек, так как полагать надо — на тридцать человек, а десять чашек стоит воды тут же. Ну, как вынут ослятину, нальют в чашку бульону, а на место его льют чашку воды в котёл; потом вскипит — отливают опять бульон в чашку, а в котёл опять наливают свежей холодной воды и опять кипятят; и так это пять раз кипятили чистую воду, потому ослятина уже вынута. Стали мы собираться к обеду, налили нам бульон, подходят французы и говорят:

   — Что, Русь, бона, бона?

Что значит: хороший суп?

А мы отвечали «па бона» — значит, плохо.

И спрашивают «дюпе бона»[35]?

Но мы отвечали «па бона»[36].

Потом, дней через шесть, ещё раненых пришло сто двадцать; но пища не прибавляется, находится в одинаком положении: один раз в сутки, только теперь одна половина обедает, а другая ужинает; стало, разбито по сто двадцати человек на каждый раз. Стали мы говорить, и просить ихнего начальства, но они нам сказали:

   — Мы пошлём в Париж к императору, так он разрешит, и будет вам хорошо, потому — нам нельзя.

Потом дня через два приходит жандар:

   — Кто хочет, ребята, на работу? — два франка[37] в сутки и два раза пища.

Некоторые с самого начала пожелали охотой, от невольной пищи, и пошли на работу. Точно, пищу варили два раза, а положение всё одинаковое: бульон всё тот же, и ослятина тоже — с напёрсток, больше не будет, порция кажному. Проработавши восемь дней, солдаты стали просить за работу денег, но им сказали, что эти деньги вычитаются на одёжу и пищу, и выдали в руки по два су за день[38]. Но как голод, заставил и меня, хотя я и однорукий, ходить на работу; всё больше для того, чтоб пишу два раза потреблять на день; то одною рукою моею собирал мелкие камушки для бута (там, под канавою вороты — подземный проезд в крепость, так там бут бутят), и за работу, за трое суток, денег не получил, так и осталось за ними доселе.[...]»

«Дума русского» П.А. Валуева (1814—1890) датирована 28 августа 1855 года — за день до этого успешный штурм союзниками Малахова кургана решил судьбу осаждённого Севастополя. Крымская война близилась к своему печальному концу...

Грустно... я болен Севастополем. Лихорадочно думаю с вечера о предстоящем на следующее утро приходе почты. Лихорадочно ожидаю, утром, принесения газет. Иду навстречу тому, кто их несёт в мой кабинет; стараюсь получить их без свидетелей, мне досадно, если кто-нибудь помешает мне встретиться наедине с вестью из края, куда постоянно переносится, где наполовину живёт моя мысль. Развёртываю «Neue Preussische Zeitung», где могу найти новейшие телеграфические известия. Торопливо пробегаю роковую страницу. Ничего! Если же есть что-нибудь, то не на радость. Так проходят дни за днями. Истинной жизни полминуты в день. Остальное время я жду этой полминуты или о ней думаю. Ко всему другому, кроме молитвы, сердце черствеет. Всему другому хочется сказать: теперь не время!

Мученик-Севастополь! Так назвал его на сих днях один из тех немногих, весьма немногих писателей наших, которых читать, которым сочувствовать можно. Эти слова глубоко заронились мне в сердце, как тяжёлая, железная истина. Мученик! Долго ли будут длиться его страдания? Неужели спасения нет, и муки должна неизбежно повенчать могила? Князь Горчаков говорит: «наши верки (воинские укрепления. — Ред.) страдают». Это значит, что нас приуготовляют к концу и что он близок, или, по крайней мере, что его считают близким. Эти слова не брошены даром, но даром пролита будет кровь Корнилова, Истомина, Нахимова и тысячи тысяч их сподвижников! Даром? Разве Севастополь Россия? Но разве там не сосредоточены теперь лучшие силы её, лучшая слава и лучшие надежды? Разве там не сходятся нити прошлого и грядущего и не решается вопрос, сделаем ли мы шаг назад, первый со времён Петра Великого?

Давно ли мы покоились в самодовольном созерцании нашей славы и нашего могущества? Давно ли наши поэты внимали хвале, которую нам

Что стало с нашими морями? Где громы земные и горняя благодать мысли и слова? Кого поражаем мы? Кто внимает нам? Наши корабли потоплены, сожжены или заперты в наших гаванях. Неприятельские флоты безнаказанно опустошают наши берега. Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю, занимают наши города, укрепляют их против нас самих и отбивают нас, когда мы усиливаемся вновь овладеть отцовским достоянием. Друзей и союзников у нас нет. А если есть ещё друзья, то малочисленные, робкие, скрытные друзья, которым будто стыдно сознаться в приязни к нам. Мы отовсюду отрезаны, один прусский король соблаговолил оставить нам открытыми несколько калиток для сообщения с остальным христианским миром. Везде проповедуется ненависть к нам, все нас злословят, на нас клевещут, над нами издеваются. Чем стяжали мы себе стольких врагов? Неужели только одним нашим величием? Но где это величие? Где силы наши? Где завет прежней славы и прежних успехов? Где превосходство войск наших, столь стройно грозных под Красным Селом? Ещё недавно они залили своею кровью пожар венгерского мятежа, но эта кровь пролилась для того только, чтобы впоследствии наши полководцы тревожно озирались на воскресших нашей милостию австрийцев? Мы теперь боимся этих австрийцев? Мы не смеем громко упрекнуть их в неблагодарности, мы торгуемся с ними и в виду их не могли справиться с турками на Дунае. Европа уже говорит, что турки переросли нас. Правда, Нахимов разгромил турецкий флот при Синопе; но с тех пор несколько нахимовских кораблей погружено в море. Правда, в Азии мы одержали две-три бесплодные победы; но сколько крови стоили нам эти проблески счастья! Кроме их, всюду утраты и неудачи. Один Севастополь силён и славен, хотя в продолжении 10- ти месяцев над ним разрываются английские и французские бомбы. И о нём ныне говорят нам: «наши верки страдают!»