Так дотянулось до шести часов вечера, когда всем на кургане стало ясно, что русские нападать на них не собираются, что открытие Боске вполне похоже на правду. Только тогда и решено было покончить с досадной кучкой храбрецов в башне, прибегнув к артиллерийскому обстрелу.

На ближайшем к дверям башни траверсе соорудили закрытие из туров для артиллерийской прислуги, втащили туда орудие и начали бить в двери гранатами.

Этого не ожидали в башне, но первую гранату обезвредили, залив её водой; зато вторая взорвалась и ранила несколько человек, между ними и Витю Зарубина в ногу, впрочем без повреждения кости.

Тогда поручик Юни, как старший, прокричал своим:

— Объявляю дальнейшее сопротивление бесполезным! Кладём оружие!

Витя был занят перевязкой своей раны, для чего пришлось оторвать рукав рубашки и разорвать его пополам вдоль при помощи зубов, и отказался выступить парламентёром, что предложил ему сделать Юни.

Кондуктор Венецкий, который был тоже ранен и тоже скинул с себя рубашку для перевязки, воткнул рубашку на штык и выставил это в дверь, как белый флаг. С траверса спустился французский офицер и подошёл к двери.

— Сдаётесь? — спросил он.

— Мы — ваши пленные, — ответил Венецкий.

— Отчего же вы не сдавались раньше? — проворчал француз. — Это давно бы уж нужно было сделать… Прикажите своим людям сложить здесь, перед дверью, своё оружие.

Так стали пленниками французов четыре офицера, два кондуктора флота и человек тридцать, в большинстве раненых, матросов и солдат-модлинцев — последние защитники Малахова кургана.

— Ах, чёрт! Если бы я не заснул здесь… — горевал Витя, обращаясь к незнакомому ему до этого дня поручику-модлинцу, распоряжавшемуся сдачей.

Но чернявый, похожий на грека Юни, высоко вздёрнув левое плечо и делая затяжную гримасу, отозвался ему снисходительно:

— А что же такое могло бы с вами случиться, если бы вы не заснули здесь?.. Валялось бы, может быть, ваше тело где-нибудь во рву, и по нём пробежало бы пятьсот человек.

— У меня здесь все родные — в Севастополе, не понимаете вы! Отец, мать, сёстры… эх! Что они будут думать?

— Напишите им из плена, вот и будут думать, как надо, — рассудил Юни.

По обилию французских войск на Малаховом Витя решил, что всё уже кончено, что то же самое и на других бастионах, что Севастополь взят.

К бывшей Камчатке, куда отправляли пленных французы, он шёл совершенно подавленным. Рана на ноге заставляла его хромать, но он не чувствовал особенно резкой боли: боль за Севастополь, за неудачу своей армии всё-таки была гораздо сильнее. И все шли подавленные, не один он.

Однако уже по дороге к Камчатке, оглядываясь на хорошо знакомые ему бастионы Корабельной, Витя видел, что бастионы эти в русских руках. Он обратился к конвоировавшему их французскому офицеру, который был старше его, может быть, всего только тремя годами, и тот подтвердил его догадку, и сразу, узнав это, повеселела вся партия пленных.

А на Камчатке о них, последних защитниках знаменитого Малахова кургана, было доложено самому Пелисье, и с большим любопытством смотрел Витя на этого приземистого человека с заурядным, хотя и энергичным лицом, с сильной проседью в усах и эспаньолке.

Пелисье был в мундире с одинокой звездой Почётного легиона. Он был, видимо, очень доволен успехом на главном пункте штурма и успел уже поверить в открытие Боске, что русские собираются покинуть бастионы и город.

Поэтому совершенно неожиданно для Вити он, обратившись к ним, назвал их бравыми молодцами, сказал, что раненых из них будут лечить и даже что он принимает на себя обязательство обратиться с письмом к князю Горчакову, чтобы тот достойно наградил всех их за храбрость.

1998-й год. Посреди бурной повседневности российская общественность широко отметила 200-летие со дня рождения великого русского дипломата канцлера Александра Михайловича Горчакова, соученика и друга Пушкина по Лицею, кому поэт посвятил два знаменитых свои стиха. Отмечали юбилей учёные, что понятно. Однако отмечали и политики, ибо уроки старого русского дипломата, удачливого соперника Бисмарка и Дизраэли, необычайно полезно осмыслить нынешней России. Характерно, что в те дни с большой статьёй выступил тогдашний министр иностранных дел Российской федерации Е М. Примаков. Оценка им деятельности канцлера была исключительно высокой.

Каковы же эти уроки? Что дают они нам полтора века спустя?

Об этом — в нижеследующей повести о жизни и деятельности Александра Горчакова, сыгравшего выдающуюся роль в истории Отечества, в том числе в событиях Крымской войны.

ВСТУПЛЕНИЕ

В середине 1900 года в архиве Министерства иностранных дел начал работать молодой дипломат, потомственный родовитый дворянин, недавний — с золотой медалью выпускник Петербургского университета Георгий Васильевич Чичерин.

То время было не лучшим для России, в том числе и во внешней политике. Министром только что стал давний дипломатический служака Владимир Николаевич Ламздорф, неотмеченный никакими талантами, одним лишь послушанием. Как раз в это время, предшествующее нескладной и неладной русско-японской войне, граф Ламздорф был по сути отодвинут от руководства внешней политикой страны. Всем молчаливо правила так называемая «безобразовская клика», названная так по имени приближённого Николая II в ранге статс-секретаря авантюриста А.М. Безобразова (выходец из «русских немцев», он, как нарочно, носил карикатурно русскую фамилию). Темны были дела этих гешефтмахеров, куда входили такие видные личности, как В.К. Плеве, М.В. Родзянко, князь Н.И. Воронцов, граф Ф.Ф. Сумароков-Эльстон, не знавший морских побед адмирал А.М. Абаза и другие. Что свело этих разнородных людей в сплочённую клику, какие тайные цели они ставили, пока неведомо, но зла они принесли России великое множество.

Те лезли в несусветные международно-финансовые и внешнеполитические авантюры (и прогорели, как водится), а Ламздорф, — что ж, он добросовестно изучал донесения послов и посланников, подписывал обобщающие обзоры, составленные чиновниками министерства, да изредка докладывал о том царю. Каков поп, таков и приход. Так же бесхлопотно и вальяжно жили все чиновники тогдашнего русского внешнеполитического ведомства.

Все, да не все.

Георгий Чичерин, которому не исполнилось ещё двадцати восьми лет, использовал служебное время на славу, хотя о «славе» — в газетно-рекламном смысле — даже и не задумывался. Он работал в главном архиве Министерства, должность эта в кругу его сверстников-коллег завидной не считалась. Архивные полутёмные подвалы, связки запылённых дел, старина, никому не интересная...

То ли дело дипломатические приёмы, где блистают сановники, светские дамы, а то и члены императорской фамилии, где можно завязать хорошее знакомство, представиться в выгодном свете лицу высокому, познакомиться с блестящей невестой, наконец! Какие уж там сокровища, в этом архиве...

Ошибаются люди, поверхностно глядящие! Почти два года молодой аристократ Чичерин просидел в министерском архивохранилище — это довольно точно известно по его послужному списку. Но ведь «сидеть» можно по-разному, с различным деловым итогом, а этого последнего никакой послужной список не уловит. Так вот: «наследство» Чичерина хорошо сохранилось — пять томов историко-дипломатической рукописи, содержащей тысячу больших листов убористого текста; когда-нибудь изданная, она едва ли уместится в один книжный том.

Известно, что во всех ведомствах, в том числе и ведомстве дипломатическом, издавна составляются всяческие справки и доклады, порой весьма обширные. По большей части эти сочинения читателей не находят, даже среди ближайших коллег. Но вот молодой Чичерин...