[...] Экипаж был построен в длинную колонну по пяти или шести человек в ряд, и под сильным конвоем мы направились к карантину, который показался нам гораздо далее, нежели он действительно находился. Эти четыре мили мы шли с лишком два часа, потому что день был невыносимо жаркий и мы были сильно истомлены. С предыдущего вечера мы ничего не ели и только в семь часов вечера могли приняться за пищу в плену.

Кроме конных казаков, вооружённых длинными пиками, нас сопровождали дрожки по обе стороны дороги. Множество дам и одесское лучшее общество не уступали в любопытстве простому народу. Дачи по обе стороны дороги были также наполнены любопытными зрителями: впрочем, никто из них не выражал обидного для нас восторга.

Нас конвоировали, кроме казаков, ещё около двухсот человек 31-го пехотного полка. Они не менее нас чувствовали усталость, и потому всем нам позволено было остановиться для отдыха. Местом привала было выбрано открытое поле по левую сторону дороги, близ вала разрушенной крепости, на котором находится здание карантина. Невдалеке начиналась длинная аллея акаций, идущая вокруг всего города. Толпа по-прежнему напирала на войска, нас окружавшие, и здесь мы впервые испытали ту доброту и внимательность, в которых имели впоследствии так много случаев убеждаться, во время пребывания у наших малоизвестных нам врагов. Один старый офицер, сопровождаемый дамами, подошёл к нам и, взяв от пирожников и хлебников несколько корзин, раздал съестное нашим морякам. По просьбе одного из наших офицеров принесли вина и воды для освежения команды. Было ли заплачено за пироги, этого я не знаю; но могу сказать то, что когда эти продавцы ушли, явились другие со свежим пирожным, которое хоть и очень было вкусно, но не могло удовлетворить проголодавшихся старых моряков, истомлённых трудами.

Примеру старого офицера последовали многие другие, с радостью приносившие пленным всё, что могли достать съестного в окрестностях. Один, например, потчевал офицеров водкой и водой, запасёнными им, по-видимому, для собственного употребления; но так как погода была жаркая, то мы благоразумно от этого отказались; тогда он послал за несколько сот ярдов, в ближайший дом, за лёгким вином. Сигары и папиросы в изобилии были предлагаемы желающим; но при закуривании папирос были соблюдены в строгости все карантинные правила. Вот ещё пример русской осторожности. Во время привала лоскуток бумаги, на котором были написаны наши имена, по миновании в нём надобности, был разорван и брошен на ветер. Русский офицер, увидя это, приказал одному солдату, скинув амуницию, подойти к нам и собрать по кусочкам всю бумагу, дабы зараза не могла распространиться ни физически, ни политически. И таким образом этот солдат должен был впоследствии высидеть положенный срок в карантине вместе с нами; между тем как можно было, без всякого для нас унижения, заставить нас самих подобрать бумагу.[...]

Отдохнувши с полчаса, мы направились к зданию карантина, которое устроено с гораздо большею внимательностью к удобствам помещённых там, нежели многие подобные здания в Европе.[...] В карантине комнаты хороши и, что особенно замечательно, хорошо меблированы: стулья, обтянутые штофом, в ситцевых чехлах; диваны, кровати, ломберные столы, словом: всё было для нашего удобства. Капитан вместе с медиками помещался в одном из отделений карантинного лазарета, состоящем из четырёх комнат; остальные одиннадцать комнат были отданы прочим офицерам, которых было двадцать два и при них восемь служителей. Матросы были помещены в южном флигеле и в пустом пороховом магазине, который принадлежал когда-то к крепости. На лужке перед окнами росли кусты сирени и акаций, оживляя местность в такое время года, когда весна была во всём цвете. По вечерам мы обыкновенно выходили из комнат на этот луг подышать прохладой, попить и покурить на досуге, считая от нетерпения дни нашего карантина, которые были ограничены двадцатью одним.

Такое множество неожиданных нахлебников, конечно, должно было затруднить карантинное начальство, касательно нашего продовольствия. Вот почему правительство, во-первых, позаботилось подрядить поставщика припасов для нашего стола; но так как в назначении содержания пленных обыкновенно имели в виду только турок, то оно и оказалось недостаточным для утончённых нужд более образованного народа. В первый вечер экипажу дали только вина и хлеба, впрочем, того и другого в изобилии и отменного качества. Офицерам подали мяса и зелени в достаточном количестве.

Начальство определило увеличить рационы. Подрядчик обязался поставлять постоянно достаточное количество мяса, бульону и хлеба, чем наши люди были совершенно довольны, хоть, впрочем, вина или грогу им не отпускали. Первоначально закон определял по 15-ти копеек (по шести пенсов) в день на пищу каждого пленного, без различия звания. Начальство возвысило эту сумму до 50-ти копеек на каждого офицера и до 25-ти копеек на каждого солдата. В стране, где жизненные припасы сравнительно дешевле, такое содержание можно назвать вполне удовлетворительным.[...]

Генерал Остен-Сакен, без всякой со стороны нашей просьбы, позволил нам писать к друзьям на флот с тем, конечно, условием, чтобы письма были пересылаемы через начальство не запечатанные и не касались политических предметов. Это было для нас источником многих радостей. Через несколько дней после нашего водворения в карантине врачебная управа нашла, что пороховой магазин был местом нездоровым для нашего помещения, и потому экипаж был переведён в большой дом, который занимало прежде училище: там наши люди поместились на просторе. Ученики были переведены за город.[...]

1-го июня, в половине осьмого часа утра, мы имели несчастие лишиться любимого нами капитана: он умер от ран. Врачи предвидели его смерть, потому что раны не представляли возможности к залечению их, несмотря на все средства и усилия.[...]

Печальное известие о его смерти немедленно было передано генералу, и он прислал своего адъютанта уверить нас, что все наши желания касательно отдания последней почести его праху будут внимательно исполнены. Сначала мы полагали, что, по причине карантина, похороны будут иметь характер домашний: но генерал изъявил желание публично выразить своё уважение к капитану, который мужеством своим снискал уважение врагов, и потому определено было, что погребение будет совершено со всеми почестями, подобающими званию покойного, и даже генерал изъявил готовность одобрить все распоряжения, какие мы сочтём приличными такому случаю.

У нас был с собою белый флаг, который мы хотели употребить вместо покрова, как это обыкновенно делается в честь офицеров такого звания. Генерал сначала согласился, но потом прислал к нам адъютанта просить, чтобы мы отменили этот обряд, потому что войскам неприятно будет сделать три залпа из ружей в честь капитана, если они увидят английский флаг: конечно, мы согласились, во внимание к такой народной антипатии.

Начальство прислало нам красивый гроб, поставленный на дроги, в четыре лошади. По причине дурной погоды погребение было отложено ещё на один день, и во всё это время стоял у дверей почётный караул, по приказанию начальства, с ружьями, опущенными вниз. Генералы и офицеры войск, расположенных в Одессе, приезжали проститься с покойным.[...]

«Отправились мы в десять часов из Севастополя: я, и жандар, и полицейский служитель Гульф, и мальчик адъютанта княжеского. Было с нами бельё какое шёлковое князя, припас съестной разный: табак, цыгары, белый хлеб, ну, а бумаг, чтоб так важных, нету. Стали мы подъезжать к Алме, когда попался объездной верхом, и мы спросили его: