Противники недооценивают нас, не хотят замечать положительных перемен, в России происходящих? Тем хуже для них. Тем сильнее прогремит наш неожиданный, хоть и мирный выпад. С другой стороны, министру иностранных дел приходилось считаться также с тем, что военная мощь России в то время ещё не была полностью восстановлена: большая реформа армии только начиналась. Финансовое положение страны по- прежнему оставалось тяжёлым. Исходя из этого, Горчаков безусловно полагал, что «главное внимание России должно быть упорно направлено на осуществление дела нашего внутреннего развития и вся внешняя политика должна быть подчинена этой основной задаче».
Как же совместить и преувеличенную решительность противников, и собственную слабость, и резкость внешнеполитического выступления по собственной воле?
В осуществлении вот таких, казалось бы, невозможных свершений и проявляется истинный талант всякого политика и дипломата.
И действительно, время для этого выступления было выбрано Горчаковым исключительно удачно. Франция, главный «хранитель» условий трактата, потерпела военный разгром. Пруссия должна была стать на сторону России (Бисмарк, заинтересованный в поддержке русского правительства, подтвердил это ещё в сентябре). В такой обстановке Австрия вряд ли отважилась бы пойти на столкновение с Россией. Оставалась Англия, но она не могла воевать в одиночестве, это известно. Горчаков, исходя из глубокого понимания международной обстановки, с уверенностью утверждал, что России не грозит никакая опасность. По словам его близкого помощника барона Жомини, он «предвидел возможность только войны на бумаге, газетной перебранки и прений в парламентах».
Так и произошло. Циркуляр Горчакова произвёл во всех европейских столицах впечатление разорвавшейся бомбы. Почти все правительства встретили это известие враждебно. Особенно нервозно повели себя в Англии. Кабинет министров собрался на второй же день после получения ноты и долго обсуждал её. Британский министр иностранных дел лорд Гренвиль сообщил русскому послу Бруннову, что его коллеги «с ужасом» прочитали содержание ноты. Вслед за тем последовал официальный ответ английского правительства. Британский кабинет резко возражал против одностороннего пересмотра трактата, приводя многочисленные юридические доказательства. Англия предлагала созвать по этому вопросу конференцию держав, подписавших Парижский трактат. По поводу английской ноты Горчаков заметил, что она похожа на «диссертацию по международному праву». В Лондон он сообщил, что Россия не возражает против того, чтобы принять участие в конференции (от совещания отказываться, как известно, просто неприлично...).
Как и ожидалось, весьма неодобрительно был встречен циркуляр Горчакова в Австро-Венгрии. Канцлер Бейст заявил русскому послу, что будет протестовать. В ответе венского кабинета говорилось, что Пражский трактат может быть отменен только с согласия всех держав, его подписавших. Высказывалось и «удивление» по поводу такого «необычного способа» отмены международных договоров. Возражало против циркуляра Горчакова и правительство Италии, заявившее, что не считает Россию вправе освободиться односторонним заявлением от принятых ею по договору обязательств. Что же касается временного французского правительства, которое в тот момент перебралось из осаждённого Парижа в Тур, то оно, конечно, не могло высказаться всерьёз против России. Понимая это, Горчаков намекнул русскому послу во Франции, что он направил ноту в Тур «из одной вежливости, а не из политической необходимости»; что ж делать, в дипломатии, как и везде, есть свои правила...
Весьма важной в те дни для России была точка зрения Пруссии (по сути — уже Германии, то есть Германской империи). Бисмарк был «раздражён» выступлением России, ибо оно, по его словам, нарушало нормы международного права. Однако ему пришлось всё же выполнить своё обязательство. Он заявил, что поддерживает решение русского правительства отменить «самые неудачные статьи Парижского трактата». Для той напряжённой поры сказанное было, несомненно, в пользу России.
Неожиданную, зато совершенно недвусмысленную поддержку русская дипломатия получила и из-за океана. Государственный секретарь США Гамильтон Фиш заявил русскому посланнику в Вашингтоне, что федеральное правительство никогда не признавало постановлений Парижского договора. Фиш высказался также за возможность посылки дружественной американской эскадры к берегам Чёрного моря; по образу того, как это сделала Россия в 863-м.
Пока всё получалось так, как и предполагалось. Разумеется, Горчаков нисколько не смутился тем, что решение русского правительства встретило враждебную реакцию европейских держав. Он тотчас же послал ответные ноты правительству каждой страны. В них прежде всего категорически подтверждалось, что Россия ни при каких условиях не откажется от своего решения. Но дипломатия есть дипломатия: Горчаков старался найти возражения для каждой державы. Так, например, французскому правительству он напоминал об ошибках Наполеона III, которые привели страну к изоляции; английский кабинет Горчаков заверил, что Россия не имеет никаких претензий к Турции, а в ноте, направленной в Константинополь, подчёркивалось важное значение отмены унизительных ограничений на Чёрном море для обеих стран: ведь турки тоже не имели права держать там военный флот...
Уверенность Горчакова, что европейские державы ограничат свои действия против выступления России одной лишь бумажкой войной, полностью оправдалась. Русская дипломатия не отступала ни на шаг, решительно отвергая всяческие попытки давления. Горчаков без колебаний согласился на созыв международной конференции для пересмотра решения о нейтрализации Чёрного моря. При этом он предупредил английское правительство, представитель которого, лорд Гренвиль, должен был председательствовать на переговорах, что Россия не может допустить даже постановки вопроса об отказе от своих справедливых требований. Да, заявлялось с прямотой отнюдь не дипломатической: даже обсуждать такой вопрос Россия не станет.
Конференция, которая должна была придать решению России международно-правовой статус (или не принять его), открылась в Лондоне 5 (17) января 871-го. Был век классической дипломатии, поэтому представители великих держав собирались во фраках, увешенных орденами, с многочисленной свитой, дворцовый зал сиял тысячами свечей, ливрейные лакеи ловили каждый жест почётных посетителей, в передних бесновались репортёры (в ту пору их ещё не допускали в парадные помещения). Словом, всё было на высшем уровне, но вопрос- то по сути уже решился, и в пользу России. Недаром её представителем стал всего лишь русский посол в Лондоне Бруннов. Конечно, граф Филипп Иванович, почтенный дипломат, ровесник канцлера Горчакова, был фигурой незаурядной, но... в мире политики все имеет значение! Ведь могли же прислать из Петербурга, помимо посла, и более значительное лицо... Не прислали. Значит, считали вопрос вроде бы и не таким уж для себя серьёзным.
Высокопоставленные представители Англии, Германии, Франции, Австро-Венгрии, Турции, Италии и России совершили, весьма неспешно и торжественно, весь положенный по дипломатическому протоколу сложный ритуал и... утвердили принятое Россией решение. Прения прениями, а дело есть дело.
И вот в самой наиторжественной обстановке 1(13) марта 1871 года была подписана конвенция, названная впоследствии Лондонской, которая подвела итоги переговоров. Первая статья этой конвенции отменяла все ограничения суверенитета России на Чёрном море, наложенные Парижским трактатом.
Это означало восстановление Черноморского военного флота и боевых укреплений Севастополя. Конвенция определяла и режим черноморских проливов, которые объявлялись закрытыми для всех военных кораблей в мирное время. Некоторые несущественные оговорки Лондонской конвенции, направленные против России, носили чисто словесный характер и никакой политической значимости не имели. Вопрос был решён.
Итак, последствия кровопролитной Крымской войны были устранены бескровно — это был громадный успех России, причём достигнутый исключительно дипломатическим путём. Творец успеха на виду — все знали, что достигнут он прежде всего благодаря талантам, упорству и воле князя Горчакова. Впрочем, с 18 октября 871-го он сделался уже Светлейшим князем — такой невероятно высокий титул был пожалован ему Александром II в знак признания его заслуг.
