– Виталий Евгеньевич, добрый день.

– Доброе утро.

– Для меня всё, что не ночь, это день. Вам удобно разговаривать?

– Да, конечно.

– Я вас не разбудил?

– Да нет, я уже давно встал. Последнее время что-то плохо спится.

– Представьте, у меня то же самое. Всё время думаю о Канетелине. Его психическое состояние с каждым днём усиливает моё беспокойство. Случай необычный, и я, признаться, никогда не испытывал подобных затруднений.

– Ну, я, наверное, вряд ли смогу вам чем-то помочь.

– Может, и смогли бы, не знаю.

– Вы о чём?

Доктор всё ещё держал в руке рисунок своего пациента:

– Неделю назад вы его видели. В таком состоянии больные остаются надолго, по крайней мере не на один год. Качественные улучшения, конечно, случаются, но редко, тем более с таким диагнозом, как у него… Так вот, по поводу известного вам пациента могу сказать, что он теперь абсолютно адекватен, здраво рассуждает и ведёт себя как нормальный человек. И я даже не знаю, когда это произошло.

– Вы серьёзно?

– Серьёзней некуда.

– Но разве такое бывает?

Захаров сам уже несколько раз спрашивал себя об этом.

– Предваряя ваш следующий вопрос, скажу сразу, что симуляция такого рода расстройств абсолютно исключена. Я уже проверял видеоматериалы по его истории болезни. Кроме того, я сам его наблюдал всё это время: у него действительно была тяжёлая форма шизофрении.

– В таком случае за него можно только порадоваться. И что вас тогда в нём беспокоит?

– Его мысли.

– Мысли?

– Я не знал его до этого, но сейчас он предстаёт крайне недоброжелательной личностью.

– По отношению к кому? Мне с трудом верится, что можно быть абсолютно злобным человеком по поводу всех на свете.

Захаров согласился с мнением Виталия.

– Об этом позже. Сейчас я хотел передать вам просьбу Канетелина. Собственно, поэтому я вам и звоню. Он желает с вами встретиться.

Виталия почему-то не удивило подобное известие. В самой истории с физиком и неослабевающих относительно его подозрений изначально была заложена какая-то интрига. Не возникало даже сомнений, что увидеться с ним ещё придётся.

– Когда вы сможете приехать в клинику? – поинтересовался Захаров. – В принципе, если вы не против, можно завтра.

– Я предлагаю сейчас.

Доктор на несколько секунд замолчал, обдумывая предложение журналиста. Потом сказал:

– Хорошо, я согласен. Могу заехать за вами, когда вы скажете. Заодно обговорим кое-что по дороге.

– Очень любезно с вашей стороны. И, надо признать, очень кстати.

Виталий назвал улицу и попросил подъехать доктора через час.

Пока они ехали, всё небо заволокло пеленой облаков. Неприятно и, похоже, надолго заморосил дождь.

Дежурная сестра доложила, что все пациенты, кроме Канетелина, находятся в корпусе. Тот, несмотря на уговоры, остался гулять. Он неподвижно стоял в беседке у озера: со стороны главного входа была хорошо видна его субтильная фигура.

Виталий попросил у доктора поговорить с Канетелиным наедине. Затем он придёт в кабинет главврача, и они обсудят интересующие обоих моменты.

– Имейте в виду, за ним тут постоянно наблюдают, – как бы вскользь заявил Захаров в последний момент.

– Я знаю.

Виталий не нашёлся что ещё сказать, и с видом всё понимающего человека зашагал к больному.

Пришлось раскрыть зонт, иначе даже того небольшого промежутка времени, что он шёл до беседки, хватило бы, чтобы серьёзно намокнуть. Влажный воздух проникал под одежду, подбираясь со всех сторон, однако Виталий уже перестал обращать на сырость внимание.

Вокруг царила глухая убаюкивающая тишина. Мохнатые лиственницы и упругие стройные ели, заселяющие прибрежную лужайку, надменно красовались поодиночке, в стороне от плотного лесного массива, будто на пороге сказочной страны.

Пациент стоял приподняв голову, вдыхая аромат промозглого утра. Глаза его были закрыты. Казалось, он спал в таком положении – словно экзотическая древняя статуя.

– Обычно ненастье и нудный дождь навевают тоску, а вы, я вижу, наслаждаетесь, – Виталий остановился в трёх шагах от беседки, не входя внутрь.

– Плохой погоды не бывает, – не поворачиваясь, вступил в разговор Канетелин. – Это только люди называют её плохой, потому что не любят мокнуть под дождём – очень не комфортно. Кому-то в дождь тоскливо, у кого-то срываются заранее намеченные планы. Мы всегда даём оценку тому, что творится на улице, сообразуясь с собственными желаниями и самочувствием. В сущности, что такое погода? Некая производная от нашего настроения.

Он удовлетворённо улыбнулся, почувствовав, что у него получилось красиво. Только теперь он посмотрел на Виталия. Складывалось ощущение, будто они находились вместе с самого утра. Виталий так и не поздоровался с больным, потрясённый его скорым преображением. Одно дело рассказы лечащего врача и совсем другое личные впечатления.

– Я люблю дождь, – продолжал Канетелин. – На душе как-то тихо и спокойно… И не выходят на улицу всякие уроды.

– Себя вы, конечно, к их числу не относите.

Захотелось вдруг осадить его. Виталий почувствовал, что тот как-то сразу начал доминировать, что было и неожиданно, и несколько задевало самолюбие журналиста. Блеск умных глаз физика отбросил последние сомнения в его полной вменяемости.

– Да, представьте себе. И это удел немногих. Тех, которые наслаждаются в одиночестве, поскольку получать удовольствие в толпе – это выглядит не просто нелепо, это дико, я бы даже сказал, безнравственно.

– Почему?

– Потому что вся индустрия развлечений работает только на толпу, и она воспитывает стадные инстинкты, стадное мышление. Она губит лучшие качества людей.

– Может быть, просто не развивает? – Виталий поднялся в беседку и присел напротив больного.

– Именно губит. Я сужу по себе. Меня стала раздражать толпа: отчаянно, невыносимо – в юности я таким не был. Тогда я думал, что каждый всё равно индивидуален, со своим собственным набором чувств. А теперь вижу, что все люди с отштампованными мыслями, с примитивными знаниями и восхищаются всякой чепухой.

– Вы хотели со мной о чём-то поговорить.

Виталий намеренно не стал с ним церемониться, дав понять, что собственные проблемы обитателя клиники его мало интересуют. В конце концов могло быть и так, что больной элементарно соскучился по интересному собеседнику, поскольку доктор Захаров ему изрядно надоел. Но Канетелин не обиделся – во всяком случае, так показалось. Он будто и не услышал реплики журналиста, хотя дальше развивать свою мысль не стал.

– Белевский умел ценить прекрасное, – устало заявил он. – Вы это знаете. Вы ведь были с ним хорошо знакомы?

– Он был моим лучшим другом.

– Другом это здорово… – Канетелин тоскливо уставился в пол. Через несколько секунд он продолжил: – А мне он был лучшим помощником в работе. Скажу прямо, кроме меня и руководства нашего центра он один владел всей информацией по проекту, о котором вы, наверное, уже слышали.

– Да, я наводил соответствующие справки.

– Я это предполагал. Скажите, насколько вы верите в то, что причиной гибели Олега Белевского вместе с кучей народа явилась его профессиональная деятельность?

Виталий насторожился. Наверное, физик действительно знает такое, чего не знает никто. И здесь любая его оговорка, любая мелочь может иметь существенное значение.

– Честно говоря, я пытался что-нибудь узнать в данном направлении, но даже предположить такую версию у меня нет никаких оснований.

– Понятно. А сам Белевский, по-вашему, мог бы кого-нибудь убить?

– Убить? Не знаю. Нет, это исключено. Он не такой человек.

– Как будто убийцы какие-то особые люди.

– Ну как же, склад характера, образ мыслей.

– Перестаньте, вы сами в это не верите.

– Почему вы об этом спрашиваете?

Виталия вдруг начала доставать манера общения физика, которому будто нравилось ходить вокруг да около, держа оппонента в неведении. «Вот уж поистине метаморфоза, – подумал он. – От сумасшедшего от него не было никакого толку, а беседовать с ним разумным становится противно. Где золотая середина?» Пожалуй, всё равно придётся задавать прямые вопросы, и тянуть с этим не было никакого смысла.