Однажды Олег сказал, что, видимо, достоин в этой жизни большего и обязательно добьётся своего, если не возникнет никаких серьёзных осложнений в их коллективе. Она поинтересовалась тогда, какие это могут быть осложнения, заметив, кстати, что он и так пользуется значительными привилегиями, они очень даже неплохо живут и для любви им, в общем-то, всего хватает. Олег как-то странно улыбнулся, сделав вид, будто она чего-то не понимает. Он впервые тогда заговорил о своих возможностях, словно они только что познакомились и она практически ничего о нём не знает.

– Я чувствую в себе силы, огромный потенциал, – сказал он. – Мне кажется, будь я музыкантом или художником, я и там бы достиг серьёзных успехов.

Будь он музыкантом или художником, оценить его талант было бы проще. То, что ей сразу пришло в голову и о чём она, будучи умной женщиной, не сказала вслух, означало ни много ни мало глубокую неудовлетворённость творческого самолюбия, когда не видишь плоды своего труда многократно умноженными, в непосредственной близости от тебя играющими яркими красками признаний, благоухающими тонкими ароматами восхищений, что подбадривают бравурным звучанием аплодисментов, растворённых в гордой зависти иных и являющих тот сладкий привкус величия, который единственно и даёт тебе право считать себя непревзойдённой личностью. Нет, он не был актёром – он являлся великим тружеником. Она живо представляла себе, как у него кипели мозги, как он дёргался во сне в своих видениях, как снисходил до обычных приветствий по утрам, казавшихся ему бытовым убожеством, но непременно каждый раз воспроизводимых им, чтобы только не касались его мыслями о каком-то там диком невежестве. Это ли он хмурый и невесёлый! Вы ещё не видели его хмурым, как говорил однажды Штирлиц. Он скрывал свои заботы и чаяния, но та невыносимая карикатура, которой они выливались наружу, на всеобщее обозрение, не давала покоя ни ей, ни ему самому. Необходимо было делиться внутренним, необходимо было описывать то, что не можешь описать, – в этом было главное мучение. Она давно поняла этого милого зазнайку, настоящего гения предубеждений, славного баловня судьбы, приравнявшего свой безусловный талант к великой поступи человечества. Но если он наслаждался любовью без вдохновения, если носил иногда маску неприкасаемого, то, значит, действительно был озабочен мыслями, касающимися жизненно важных вещей.

– Конечно, я вряд ли смогла бы ему чем-то помочь, – рассказывала Марина Виталию. – Советы постороннего никогда не приносят нужного эффекта, они могут только раздражать. Видимо, я ещё не успела стать в его жизни самым главным звеном.

– Дело не в этом… Возможно, мы представляли Олега по-разному. Но мне кажется следующее.

Виталий, в постоянном побуждении рассказать ей о своих подозрениях, до этого момента одёргивал себя, пресекая самолюбивые попытки нагрузить её излишней информацией, но теперь не смог.

– Каждый человек непроизвольно оценивает себя на предмет своих сильных и слабых сторон. В любом сообществе, в любой период, – продолжил он. – В этом мы мало отличаемся от животных, а там если ты не имеешь права выпендриваться, то подыхаешь всегда одним из первых. Застолбить место под солнцем можно только завоеваниями. Талант этому безусловное подспорье, активность тоже важна в какой-то степени. Но рано или поздно приходится делать широкие шаги, чтобы бить дилетантов по боку.

– Без этого никак?

– Я думаю, нет. Надо действительно расталкивать всех локтями, иначе тебя сомнут. Причём действовать так приходится и по дороге к великим свершениям, и на пути к спокойному счастью в тихой гавани. Но вот тогда по-настоящему и проявляются нравственные позиции человека, отвечающие за то, чтобы идти вперёд, но не опускаться до элементарной подлости.

– Ты так говоришь, будто подлость бывает неэлементарной.

– Иногда её умело скрывают, даже от самого себя, так что и не распознаешь её никак. И долгое время, а то и навсегда она так и остаётся необнаруженной.

– Ты что-то знаешь про Олега?

Он все же заронил в её сердце подозрения – воспользовавшись правом лучшего друга, пренебрегая светлой памятью о нём, будто беря на себя обязанность поведать ей возможную горькую правду.

– Если бы я что-то знал, то сказал бы тебе прямо. Но, видишь ли, мне показалось, что Олег о чём-то торговался с Канетелиным. Разумеется, неспроста. Я больше чем уверен, им было что обсудить помимо результатов их исследований. Я, безусловно, на стороне Олега, но у тебя наверняка ещё будут интересоваться его связями, отношениями, выспрашивать какие-то подробности. У меня к тебе есть просьба. Всё, что ты ещё вспомнишь касаемо работы Олега, сообщи и мне тоже, и желательно даже раньше других. Поверь, это очень важно. Для всех, и для тебя не в последнюю очередь.

Она кивнула головой:

– Хорошо. Конечно. А что всё-таки произошло?

Виталий некоторое время соображал, давать ли ей повод для новых переживаний. Ещё можно было отыграть назад: если она начнёт повсюду задавать вопросы, то закопает все концы окончательно. Впрочем, он ей верил, как никому другому.

– Они сделали большое открытие, совсем недавно. Но в прикладном плане их достижениями кто-то уже вовсю пользуется.

– Канетелин, мне сказали, невменяем.

– Да, несколько месяцев. Всё очень запутанно. Сейчас ведётся следствие по факту гибели Олега и двоих его коллег. Они занимались исследованиями, инициированными Министерством обороны, однако на что-то наткнулись и параллельно вели собственные изыскания. Никто не понимает, какие. У тебя Олегово всё изъяли?

– Компьютер, книги и бумаги из стола.

– Вот видишь. У них в руках все данные и записи, и та тетрадь, в которую я смог заглянуть лишь потому, что приехал к тебе самым первым. Однако, кроме обозначенной темы, в них ничего уникального не обнаружено. Ни слова, ни намёка. Поэтому главный сейчас вопрос: как могли трое-четверо человек реализовать прорывную идею, не оставив после себя никаких следов?

– Так, может, ничего и не было?

– Было. Что-то было. И это не моё мнение.

Она напряглась, невольно подавшись вперёд, будто ухватила вдруг давно витавшую в воздухе мысль:

– Ты думаешь, Олег погиб не случайно?

– Мне кажется, они все погибли не случайно.

Он вышел на улицу около двенадцати. Стояла прекрасная летняя ночь. Большой пригородный бульвар, утопающий в зарослях, прямой стрелой протянулся в сторону города. Пешеходная дорожка проходила чуть сбоку от основной трассы, отчего освещалась тускло и не везде равномерно, создавая впечатление какой-то сказочной тропы с густыми тенями и пятнами редких построек. Виталий любил эту улицу и заранее решил немного пройтись пешком.

Его автомобиль был в ремонте, поэтому он заказал такси, но не к Марининому дому, а к кемпингу у северного парка, до которого было полчаса ходу. Иногда он любил прогуляться, не гнушаясь даже шумных городских улиц. В движении лучше думалось, и многие дельные мысли, он заметил, рождались на ходу или даже во время выполнения им физической работы.

Раскидистые липы, высаженный вдоль дороги кустарник с трудом пропускали свет оранжевых фонарей. Здесь было пустынно и тихо. Городская черта располагалась в нескольких километрах отсюда, оживлённые трассы, ведущие в центр, тоже проходили в стороне. Не спеша, пока ещё был запас по времени, он брёл по асфальтовой дорожке, очарованный прохладой, лёгкой грустью после длительного тура размышлений, связанных с Олегом и Мариной, упоённый подсвеченными с обратной стороны кронами деревьев, напоминающими декорации для минорной пьесы. Здесь было прекрасное место для уединения – славный закуток для влюблённых пар, для рассуждений о преданности, верности, большом продолжительном счастье. Здесь ничто не отвлекало от сущего: никакой суеты, никакого лишнего шума. Всё гармонично сбалансировано – цивилизованно чисто и малораздражающе по поводу влияния странных надоедливых горожан. Можно утопать в путаных речах, улыбаться, видеть влюблённые глаза, а потом, в забытьи, бесконечно долго ощущать вкус бесценных губ как самый искренний подарок судьбы. И быть обрадованным нежно. Всё-таки в толпе поцелуи не так интересны: они не столь волнительны, они скорее вызывающи.