Освежённый влагой, трезвел взгляд, вроде бы даже чётче стали выглядеть предметы. Он снова обнаруживал неоспоримую пользу умывания, тут же и терзаясь муками забывчивости, словно осознавая своё минутное опьянение. А сколько таких помутнений рассудка, в которых он теряет реальность, могло ещё быть?
Медленно выполнив то, что необходимо было сделать, он вернулся в комнату и обнаружил, что сосед сидит на кровати, тупо уставившись в одну точку и почти не моргая.
«Вот ведь человек. Ему, наверное, ничего не мешает. – На мгновение больного охватила растерянность. – Думает ли он? Если думает, то его выдержке можно позавидовать».
За соседом обычно ухаживали, но сегодня никто не приходил. Возможно, это обстоятельство и вызвало у того обеспокоенность. Однако вид его ни о чём не говорил вообще. Застывшая фигура и пустые стекляшки глаз характеризовали этого лунатика как абсолютно отрешённое от мира существо. Его везде нужно было водить и ко всему подталкивать, иначе он так и помер бы, не в состоянии сообразить о самых насущных своих потребностях.
Слабый отголосок жалости к субъекту, который ничего не мог делать самостоятельно, не позволил ему оставить человека одного. Он подхватил его под руки и заставил подняться:
– Пойдём со мной. Не бойся, я рядом. Я тебя провожу.
Сосед на это никак не отреагировал, однако слабыми шажками поплёлся-таки вперёд, увлекаемый напарником в сторону туалета.
– Вот так, осторожнее. Разве можно лежать, ничего не соображая? Так всю жизнь пролежишь и никому не будешь нужен.
Он впервые проявил участие в отношении этого несчастного, ещё недавно сам не обладавший способностью ориентироваться в пространстве. Ему вдруг отчётливо захотелось помочь соседу, всем сердцем. И такой радостью откликнулось в душе доносящееся из туалета слабое журчание, когда тот сподобился наконец справить там малую нужду, что ему захотелось рассказать об этом любому встречному. То было счастьем – осознать результат помощи ближнему, хоть она и явилась совсем незначительной и не была, возможно, такой уж необходимой.
Он плохо помнил, как сюда попал. Туманное представление о том злосчастном спектакле, который разыгрался в стенах научной лаборатории, обрывки каких-то выкриков, угроз, безумное поведение его сотрудников – всё это смешалось воедино, превратившись в голове в полнейшую кашу. Плотной пеленой закрылись не только недавние события, но и отдалённые горизонты жизни, заставив подозревать, что обычное недовольство его окружением имело слишком резкую форму проявлений постоянно. Теперь его запросто можно было вывести из равновесия, напугав рассказами о буйном помешательстве, присовокупив туда, наверное, то, чего и не было вовсе, и слепив из домыслов ужасную историю. Он давно никому не верил, относясь с подозрением к любым попыткам осветить в его памяти прошлое. Он противился встречам с друзьями и собеседованиям с психиатрами, которые донимали его постоянными тестами, словно рассказывая в доверительных интонациях ребёнку, как отнимут у него вкусную конфету. Как же он возненавидел их, здешних психиатров! И ненависть эта, похоже, не была беспочвенной. Такая данность, первая здравая мысль, пришедшая ему в голову, когда он стал отличать чёрное от белого, клетки от полос, ввела его в ступор, заставив тут же глубоко уйти в себя, и он подсознательно ощутил признаки того ужаса, который привёл его в нынешнее место пребывания.
Теперь же, будто в противоположность сделанным открытиям, хотелось больше позитива, и он интуитивно почувствовал, как этого можно достичь. Он помог соседу надеть халат, вернее, настоятельно посодействовал тому просунуть в рукава руки, затянув на его поясе кушак, и они вышли вдвоём в коридор.
Это было самое оживлённое место в клинике. В одном его конце находилась столовая, в другом – просторное фойе с мягкой мебелью и телевизором – что-то вроде общественной гостиной. У большинства больных состояние покоя не соответствовало приглушению их моторных функций. Они жестикулировали, говорили, неосознанно двигались, отчего их местом пребывания в каждый конкретный момент времени мог быть любой закоулок здания, поэтому в коридоре практически всегда кто-нибудь находился. Правда, за пределы этажа, за исключением летних прогулок, им выйти не давали.
У дверей им тут же повстречался Счетовод, как его тут все называли, который на протяжении многих дней вёл трудную работу по умножению и делению вслух огромной вереницы чисел. Причём, если задаться целью, можно было установить, что вычисления он производит с абсолютной точностью, возвращаясь через несколько шагов к полученным ранее результатам и подставляя их в новое выражение. Говорили, что за всё время пребывания здесь он уже выполнил в голове несколько сотен тысяч операций, добравшись до десятизначных чисел.
Парень скривил рот, скрючил в напряге пальцы; он выглядел очень отстранённым. Кроме того, у него было сильное косоглазие на оба глаза, и, обращаясь к нему, никто не знал точно, в какой глаз ему смотреть: оба взгляда были направлены мимо вас. Он блуждал в прострации, хотя доктор неоднократно подталкивал его, пытаясь направить его мысли на рассмотрение конкретных бытовых вопросов. Доктор всегда советовал больным помогать друг другу, поощряя интересы и внимание собеседника. В частности, чтобы вывести этого парня из цикла, требовалось настойчиво пытаться вовлекать его в самые простые разговоры. Наверняка ведь в его подсознании ещё остались где-то реальные образы и переживания, возможно, даже те, что спровоцировали клинический синдром. И если девяносто девять из ста адресованных ему реплик пропускались мимо ушей, то какой-нибудь самый незначительный нюанс поведения или оттенок речи мог заставить его заново пережить глубоко забытую драму, запустив тем самым прежний механизм жизнедеятельности.
Однако, что касалось данного субъекта, любые попытки заговорить с ним уже давно не давали никакого результата. Здороваться с парнем было бесполезно – он всё равно ответил бы двузначной степенью какого-нибудь числа, – и они проследовали мимо.
Мелко шаркая, его знакомый плотно вцепился ему в руку и будто даже с какой-то целеустремлённостью тянул вперёд. Из-за поворота вынырнула старшая сестра:
– Канетелин, почему сосед без присмотра?
Вопрос прозвучал так, словно в этом был виноват он лично, а его присутствие рядом с больным ни о чём не говорило. Вскрывать недоработки персонала клиники вопросом не по адресу было в её стиле. Впрочем, он её не понял, не зная, как в данном случае правильнее поступить: пропустить её слова мимо ушей, отвернувшись в сторону, либо промямлить что-либо двусмысленное, как у него выходило – он это чувствовал – в других случаях. В результате получилось ни то ни сё: он засунул свободную руку в карман и неопределённо присвистнул. Вышло как-то слишком вызывающе.
Сестра ничего не приняла на свой счёт. Само собой разумеется, она относилась к нему так же, как и ко всем остальным, среди которых попадались откровенные идиоты. Разбираться в тонкостях болезней, равно как и в тонкостях души, было не её делом.
Соседа у него забрали через несколько минут. Когда они пришли в столовую, того посадили за стол и кормили из ложки, как малыша. Он делал всё, что его просили, в отличие от других, которые, находясь в достаточно людном помещении, теряли спокойствие, всё время подозревая, что за ними кто-то наблюдает, или наблюдали сами. Процесс поглощения пищи многих не интересовал, хороший аппетит здесь вообще был из разряда нонсенсов. Кто-то размазывал по тарелке кашу или спал с открытыми глазами, собираясь с далёкими мыслями перед обременительной трапезой. Один косился по сторонам, работая челюстями украдкой. Ему казалось, наверное, что он и не ест вовсе, а выполняет шпионскую миссию. Причём антураж столовой, заполненной потенциальными врагами, доводил его до такой степени напряжения, связанного ещё и с полным выпадением из памяти собственно задания, что его беспокоил любой шум, производимый посетителями как вблизи его, так и в дальних углах помещения. В связи с этим готический хохот какого-то бедолаги, которому показались очень смешными гримасы за столом напротив, вывели этого тайного агента из себя, он рванул рукой за отворот пижамы и с корнем вырвал на ней пуговицу.
