– У этого чудовища довольно всклокоченная голова, – обозначил своё первое впечатление Захаров. – Оно похоже на то, что вы видели?

– Да. Примерно такое я и наблюдал несколько раз. Только тогда оно было подвижным, почти живым.

– Подвижным, это как?

Канетелин потряс в воздухе ладонью:

– Всё расплывалось… Не знаю. Словно масляные разводы по воде. Но морда эта так и стояла в глазах постоянно. Я тряхну головой – вроде исчезнет, а как закроешь глаза, снова возникает. И никуда не деться от этой твари, только если свет включить, помогает. А потом какая-то новая появляется. Их всего несколько приходит, и, по-моему, они возникают по очереди.

– Интересный случай.

Захаров вспомнил, что пациент во время исполнения задания пару раз смотрел на него, и вполне заинтересованно.

– Скажите, вы намеренно изобразили здесь маленькую родинку, такую же, как у меня на левой щеке? – Он указал пальцем на отдельное пятнышко в соответствующем месте рисунка.

Канетелин растерялся, улавливая в вопросе доктора определённые намёки, то ли не рассчитывая, что его могут заподозрить в лукавстве, то ли вообще не понимая, о чём идёт речь.

– Нет, оно ни о чём не говорит.

– Это случайность?

– Я нарисовал эту точку совершенно непроизвольно. Видимо, мне так показалось, когда я вспоминал тот жуткий образ.

– Хорошо. Вы это видели неоднократно. У него всегда левый глаз больше правого?

– Или один или другой. А бывает, он является с закрытыми глазами вообще, будто дремлет, а сам, хитрый, всё время следит за мной. Когда он неожиданно поднимает веки и смотрит в упор, у меня от страха сжимается сердце.

– А как он выглядит с закрытыми глазами?

Он думал, что пациент опишет это словами, но тот взял карандаш и затушевал контуры глазниц, оставив на их месте огромные чёрные пятна:

– Пожалуй, вот так.

Захаров забрал рисунок, рассматривая его усевшись на диване и пытаясь представить, как что-то подобное появляется перед ним в черноте ночи, моргая поминутно и скаля зубы. Если он не выслушал очередную выдумку больного воображения, то такая функция сознания выглядела безусловной аномалией. Это действительно было пугающе неприятно, потому что объяснить подобное не представлялось возможным.

– Закройте глаза руками, – попросил он пациента, – прижмите ладони плотнее, чтобы не проникал свет.

Канетелин безропотно повиновался указанию врача.

– Что-нибудь видите?

– Сейчас нет.

– Это потому, что ваш мозг занят другими вещами: воспроизводит внешнюю обстановку, анализирует шумы, зрительные образы, мои слова. Но в моменты возбуждений, связанных с прошлыми воспоминаниями, естественнее всего по ночам, у вас открывается какая-то другая ячейка сознания, которая у большинства людей в основном заперта. Там хранятся обрывки ваших страхов, может быть, ещё с глубокого детства. Эта информация не призвана специально вас пугать, она просто мешает, она лишняя. У вас в голове нарушены пути обмена данными, что вполне, я полагаю, излечимо.

– Вы считаете?

– Почти не сомневаюсь. – Захаров приятно улыбнулся. – Я поразмышляю ещё о ваших беспокойствах, а пока советую вам больше отвлекаться, желательно с тем, чтобы получать положительные эмоции. Выходите смелее на людей, общайтесь. Составьте список ваших любимых фильмов, музыки – мы постараемся всё это вам предоставить. Не делайте того, что вас расстраивает. И главное, очень не хотелось бы, чтобы вы увлекались чем-то по своей работе – во всяком случае, пока. Повторный рецидив ваш организм может не перенести, не забывайте об этом…

В доме по прежнему царила тишина, стрелки часов сошлись на без четверти девять.

За окном доминировала зелень. Разнообразные оттенки её, от ярко изумрудного до приторно-хвойного, составляли тот великолепный пейзаж умиротворения, который был придуман кем-то, чтобы насытить жизнь спокойствием.

Захаров задумавшись откинул в кресле голову и с удивлением обнаружил теперь, что разглядывает блики на стекле. При желании и в этой мелькающей светотени можно было найти признаки злобного мира, его желание испоганить вам жизнь. Стоит только присмотреться на мельтешащие отблески лучей, будто утопающие в яростной схватке с невежеством, как сразу вспоминаются не безликие, а вполне живые оппоненты-враги, приносящие тот тягостный мрак разочарования, раздражения, безумной ненависти наконец, неуёмно копошащиеся всегда на ваших знаниях и строящие из себя больших носителей ума. Как всё это было знакомо. И не доходило только до безумия. Почему? Не хотелось тревожить близких? Не хотелось знать их снисходительного отношения или застолбить нехорошую о себе память? Порой вы видите такие же физиономии, но не в клинике, а по жизни. И чем отличается от вас этот бедный труженик науки, осмелившийся признать своё безумие? По сути он не безумец, а смельчак. Все мы великие творцы и столь же ярые гонители чужого великолепия. И в том, кто победит в данной схватке убеждений, повинна всего лишь малая толика характера, от которой зависит, в чём вы готовы переусердствовать.

От общих мыслей он постоянно возвращался к Канетелину. Казалось, что произошедшее с физиком каким-то образом касается и его. Главным образом его задевали далеко не миролюбивые взгляды пациента, которыми тот ещё и сверх меры, похоже, бравировал, безотчётно пользуясь тем случаем, что в качестве психически больного находится под его прямым покровительством. «Теперь он выражает свои воззрения вполне определённо, и они ужасны», – думал академик, впервые столкнувшись с циничной ересью среди своих клиентов. Галлюциногенные возбуждения больного заботили его даже меньше, поскольку он не в полной мере осознавал, можно ли ему верить. Вполне допустимо, что тот пережил органический мозговой синдром и благополучно вернулся потом к нормальному взаимодействию с окружением. Уникальные случаи бывают в любой практике, это не такая уж и редкость. Но теперь уже на девяносто процентов ясно, что этот физик просто прикрывается статусом несостоятельной личности для каких-то своих целей, имитируя симптомы шизофрении с крайней охотой, даже в некоторой степени изобретательно. Такие вещи тоже случаются. Он сталкивался с этим не один раз. Человек воспроизводит несвойственный ему характер, будто играет роль, а иногда по инерции продолжает использовать привнесённые болезнью манеры, как бы желая в истинном свете увидеть отношение к себе окружающих как к несчастному. В Канетелине же его настораживала какая-то глубинная ложь. Все предъявляемые на её фоне симптомы выглядели нереальными. Если бы не патологическая ненависть к убогим, с скрупулёзной чёткостью обоснованная в его речах, Захаров отнёсся бы к нему как к заурядному сумасшедшему, переживающему не лучшие времена в своей жизни. Однако сознание Канетелина возрождалось, широченными шагами покрывая скорбные метры отчуждения. А с ним поднималась во весь свой угрожающий рост вскормленная махровыми залежами злоба.

Захаров встал и, подойдя к рабочему столу, вытащил из папки последний рисунок больного, который прихватил с собой из клиники. В кабинете не было зеркала. Он вышел в коридор и уставился на своё отражение в одной из зеркальных панелей в стене. Собственный вид его мало сейчас беспокоил. Утомлённый взгляд покрасневших от бессонницы глаз лишь подчёркивал то внутреннее напряжение, которое накопилось в нём последние дни и недели. Если по недостатку информации или знаний нет возможности качественно обдумывать поступки, принимаемые спорадически решения только усиливают тревогу. Наверное, она и характеризовала того, кого он сейчас видел перед собой.

Он показал зеркалу рисунок и состроил рожу, изобразив насколько смог звериный оскал. Нет, это никак не соответствовало карандашному наброску пациента – ни по общему виду, ни по силе эмоций, ни по темпераменту. Наверное, и во сне его трудно представить в виде коварного монстра, пугающего людей по ночам.

Скорее из привычки проверять все возникшие предположения, чем всерьёз помышляя найти элементы сходства своего лица с рисунком, он провёл такое сравнение, после чего вернулся в кабинет и набрал на телефоне номер Виталия: