– Такое происходит, когда вы закрываете глаза?

– Сейчас нет. И вообще днём нет. А вот в темноте не всегда сразу, но в глазах неожиданно проглядываются образы каких-то животных и людей, точнее, их физиономии, искажённые жуткими гримасами. Они долго не пропадают, и, когда я начинаю думать, что они смотрят на меня изнутри, мне становится страшно. Меня будто кто-то пытается напугать, но этот кто-то – я сам.

– Эти лица вам кого-нибудь напоминают?

– Они очень неприятные. Это не обрывки воспоминаний, я так не думаю. Скорее какие-то карикатуры, какие-то страшилки. Они являются, когда я бодрствую. Разве такое возможно?

– Ну, раз вы их видите, значит, возможно. – Захаров вдруг почувствовал, что его начали утомлять связанные с данным субъектом мистификации. – Но я ни за что не поверю, что вас пугают видения, которые никак не соотносятся с действительностью. – Он деловито уставился на Канетелина: – Они ведь для вас что-то значат?

Тот застрял в какой-то мучительной нерешительности, будто собирался поведать доктору свою самую сокровенную тайну. Потом сказал:

– За день до гибели Белевского, нашего бывшего сотрудника, я определённо видел его лицо. Он как-то зловеще улыбался. И с двумя другими было то же самое.

У него нервно дёрнулась щека. Похоже, он был обеспокоен тем, что и теперь останется со своими проблемами один на один.

– Возможно, не стоит обращать на это внимание… но сегодня ночью я видел самого себя.

Захаров задумался. Пациент смотрел на него вопрошающе, ожидая услышать слова понимания или хоть что-то, что в таких случаях говорят лечащие врачи, заманивая больного в спокойную гавань и бросая спасательный круг надежды. Как и все в подобных ситуациях, он ждал объяснений, дежурных, малоубедительных, но, безусловно, означающих, что врач знаком с его случаем болезни и, разумеется, знает, что делать и как быть, чтобы подобные рецидивы больше не повторялись и не привносили того тягчайшего ужаса безысходности, который охватывает нас, например, в минуты ожидания трагедии. Всё это читалось в глазах Канетелина, пока длилась молчаливая пауза, показавшаяся ему вечностью, однако Захаров её не замечал. Он вполне мог сносить такие взгляды и при этом думать о чём-то своём.

Наконец доктор медленно заговорил:

– Когда вы смотрите на сильно подсвеченные предметы, а потом резко закрываете глаза, на сетчатке остаётся световой слепок изображения. Он отчётливо виден первые доли секунд, поскольку нервные окончания глаза по инерции ещё подают сигналы в мозг, уже не получая подтверждение световой информации. В вашем же случае сигналы о сохранённом в памяти изображении, возможно, поступают из отделов мозга, который генерирует сны.

– А почему я вижу только странные маски?

Захаров и сам не очень верил в то, что говорил. Он просто рассуждал вслух, чтобы проникнуться реальной проблемой пациента.

– Так, – что-то решив для себя, продолжил он. – Давайте по порядку. Те физиономии, которые вы видели, они носили конкретный характер? В них было выражение, особые черты, детали, которые вы смогли бы описать?

– Да. Определённо да. Они были вполне естественны.

– Идите сюда, – Доктор взял Канетелина за руку, подвёл к столу и посадил в своё рабочее кресло. – Вот вам бумага и карандаш. Попробуйте нарисовать то, что является причиной ваших страхов. Точного сходства не требуется. Если вы отразите хотя бы одну или две особенности ваших ночных призраков, это может помочь нам в контроле за вашим состоянием.

– Вы считаете, что это плоды моего больного воображения?

– Ларий Капитонович, – Захаров состроил добродушную гримасу, – в философии, как вы знаете, есть направления, где вообще всё сущее считается плодами нашего воображения. Рисуйте и ни о чём не думайте. Я постараюсь вам не мешать.

Захаров подошёл к шкафу, где хранился архив дел на всех пациентов клиники. Выдвинув средний ящик, он вытащил папку-регистр с надписью «Канетелин Л. К.», плотно забитую всевозможными бумагами. В ней находились материалы по истории болезни: справки, отчёты, фотографии, распечатки записей, которые делали люди, наблюдавшие больного в различные периоды времени. Два листа с непонятными каракулями пациента были датированы одним из весенних дней четыре месяца назад, когда находившийся у них физик был ещё совершенно невменяемым. Тогда никто и не думал обращать на них внимание, Захаров сам прихватил их из палаты только потому, что записал на обороте чей-то телефон. Но сейчас, рассматривая их, он вдруг обнаружил в линиях вполне отчётливые контуры.

Интуитивно сложив два листа и посмотрев их на просвет, он увидел набросок физиономии, явно источающей агрессию, но направленную не напрямую на того, кто смотрит на рисунок, а куда-то в сторону, словно намекая на чьё-то ещё присутствие. Наброски показались теперь более чем уникальными. Они говорили о сохранявшейся в голове больного разумной составляющей, хотя в тот момент он представлял собой абсолютно недееспособного субъекта. Пусть он не думал о том, что рисует, но ведь смог же расчленить изображение на части, а потом, разнеся их и во времени, нанести отдельные составляющие на разные листы. Причём это были не просто две половинки, а переплетение линий, обретающих понятные очертания только при наложении друг на друга двух слоёв кальки. Сидя в углу кабинета, Захаров молча изучал изображения, периодически поглядывая на автора рисунков, относящегося теперь к заданию значительно сдержаннее, можно даже сказать ответственнее, чем раньше.

Канетелин начал рисовать не сразу. Он долго обдумывал просьбу доктора, вертя карандаш в руке и часто роняя его на стол. Теперь вполне резонно он боялся, что не сможет отразить свои ощущения, примеряясь, как правильнее провести линию, чтобы сразу наметить нужный контур. И всё же он больше вспоминал, чем не решался взяться за дело из-за недостатка умения. Было видно, как тяжело ему дались первые штрихи к портрету и как ладно пошёл процесс, когда он полностью определился с тем, каким будет искомый лик. Дальше уже сомнений не возникало – он лишь останавливался, чтобы сделать кое-какие правки, но в целом не прекращал занятие ни на минуту.

Однако нельзя сказать, что он работал с вдохновением. Скорее как робот, расчётливо двигающий механической конечностью и следящий только за точностью исполнения своих действий. Когда он уже решился что-нибудь изобразить, вдохновение прошло и сам процесс, похоже, не нёс для него никакого позитива. Это было странно и совершенно не соответствовало творческим началам личности. Казалось бы, от его рисунка должна быть явная польза делу. Он нащупал нужные контуры, что позволит ему более конкретно общаться с доктором, почувствовать удовлетворение от способности доводить свою иррациональность до уровня простых составляющих. Он открыл в себе умение быть нацеленным на исполнение желаний. Он не дал усомниться в резонности своих доводов, которые признаются таковыми, только если исходят от уважаемых спорщиков. Но когда Захаров подошёл, чтобы взглянуть на плоды его стараний, пациент не обнаружил никакого беспокойства по поводу того, сможет ли доктор что-то увидеть в его каракулях.

То, что он нарисовал, действительно было похоже на сказочное чудовище, хотя следовало признать, по части изобразительных искусств отменными способностями Канетелин не обладал. Но это было не важно. Главное – попытка сосредоточиться на проблеме, детализировать её, тогда, возможно, какие-то нюансы уже потеряют свою значимость. А выбивая подпорки из-под страхов, можно оставить их и без причины.

Контуры изображения были жирными. Вообще все линии рисунка Канетелин снабдил изрядной толщиной, отчего тот казался похожим на большую кляксу. Выделялись неправильной формы глазницы и широко раскрытый рот с тремя клыками. Этим создавалось впечатление оскала хищника, причём сугубо фантастической породы. Отходящие в стороны отростки с лопухами напоминали уши. Любые признаки носа, даже ноздрей у него отсутствовали. Захарова, безусловно, не интересовала точное соответствие образов на бумаге и в голове пациента. Он лишь пытался понять по манере рисования, насколько глубоки эмоции больного, как тот соотносит реальный мир со своим воображаемым, есть ли между этими мирами какие-то связующие нити.