– Конечно, Эдна, – улыбнулась Бланш.

– Но я могу прийти в понедельник утром, – если, конечно, это вас устроит. Хоть чем-то помогу…

– Хорошо, хорошо, Эдна, – поспешно сказала Бланш. – Спасибо, что предупредили.

Еще долго, оставшись одна, она сидела в задумчивом молчании. Недавнее ощущение благополучия и покоя полностью испарилось. Она начала было разворачиваться к окну, но остановилась – вновь почудилось какое-то движение в холле. Вспомнив про письма, все еще лежавшие у нее на коленях, Бланш собрала их и сунула в карман.

Поглаживая их, она попыталась успокоиться, но все равно услышала донесшийся откуда-то издалека пронзительный голос:

– У меня есть талант! Пусть никто этого не видит… Все равно есть!

– Извините, – сказал голос на другом конце провода, – мистер Хэнли сейчас беседует с клиентом. Ему что-нибудь передать?

– Да нет, спасибо… разве что скажите, что звонила Бланш Хадсон. Мой номер…

– О, мисс Хадсон! Если у вас что-нибудь срочное, уверена, что мистер Хэнли захочет выслушать вас.

– Нет-нет, ничего срочного. Но когда он освободится, я хотела бы поговорить с ним.

– Разумеется, мисс Хадсон. Я сразу же соединю его с вами. Скажем, через полчаса. Это удобно?

– Отлично. – Бланш немного помолчала. – Знаете что… скажите мистеру Хэнли, что я решила продать дом. Наверное, он удивится. И еще скажите, что готова продать его первому, кто пожелает.

– Хорошо, передам. – В голосе секретарши послышалось некоторое удивление. – И соединю его с вами.

Бланш попрощалась и уже собиралась повесить трубку, но вдруг прислушалась. Хотя секретарша уже отключилась, на линии все еще смутно слышались какие-то звуки, словно чье-то дыхание. Это продолжалось секунду-другую, потом раздался негромкий щелчок, и наступило молчание.

Бланш озабоченно нахмурилась и поставила телефонный аппарат с колен на стол. Она нарочно перенесла его из коридора к себе в комнату, чтобы Джейн внизу не слышала ее разговоров. Вообще, у нее не было особенных причин секретничать, да, пожалуй, если подумать, то и вообще никаких. Просто Бланш казалось, что лучше сначала переговорить о продаже дома с Бертом, а потом уж, когда все окончательно прояснится, посвятить в свои планы Джейн. Времени для этого было достаточно. К тому же ей было понятно: сама идея переезда подействует на Джейн в ее нынешнем состоянии особенно угнетающе.

И уж вовсе не было смысла раздражаться, даже если Джейн действительно подслушивала: если поймать ее с поличным, все равно она найдет какую-нибудь отговорку, а потом снова, при первой же возможности, возьмется за свое. Однако Бланш все равно было неприятно думать, что она находится под колпаком. К тому же она со смутной тревогой гадала, как Джейн воспримет идею продажи дома. Развернув стул так, чтобы было видно окно, Бланш вгляделась в ажурный переплет карниза, четко проступающий на фоне пронзительно-голубого неба. Завитки внутри других завитков, покрупнее, четкие прямые линии, внезапно суживающиеся и обрывающиеся. Как сама жизнь. Как разум и безрассудство… Бланш отбросила мелькнувшую было мысль и быстро отвернулась от окна.

Взгляд ее снова остановился на телефонном аппарате, и Бланш вдруг четко осознала, что Джейн, узнав о продаже дома, наверняка воспротивится. По опыту она знала, что сестра встречает в штыки любую ее идею. А уж если она что-то замышляет втайне – тогда жди беды!

Бланш изо всех сил вцепилась в ручки стула. Все, решено, она от своего не отступит. Надо только придумать, как подавить бунт Джейн в самом зародыше. Хорошо бы, допустим, заставить ее поверить, что она, Бланш, как раз против продажи дома, это Берт, несмотря на все ее возражения, настаивает… приводит финансовые резоны…

Бланш решительно тряхнула головой: точно, так и надо действовать. Стоит Джейн увериться, что сестра против, и она будет за. Или, по крайней мере, не поднимет скандал. Бланш посмотрела на кнопку вызова, рядом с ночным столиком, но тут же, сдвинув брови, повернула голову к открытой двери.

Джейн, застыв на месте, прислушивалась к этим отдаленным, щемящим сердце звукам, вплывающим в комнату. Глаза ее закрылись, она просто сидела как завороженная, и в какой-то момент по ее измученному телу пробежала слабая дрожь.

Она стояла посреди комнаты – не женщина, а чучело, укутанное в поношенное домашнее хлопчатобумажное платье с узором из сирени и нарциссов. На ногах – туфли из грубой красной кожи и бледно-розовые короткие носки. Выше них на ногах вздувались извилистые голубые вены побитой годами старухи. В крашеные вишнево-красные завитки волос был вплетен шелковый бант такой пронзительной голубизны, что в полумраке казалось, будто он излучает собственный свет.

Прижав ладони к лицу, словно в молитве, она придала ему притворно благостное выражение и заговорила речитативом:

– Теперь, когда я такая хорошая и делаю все, что мне велят…

А ее отражение в милосердно смягчающем черты огромном, во всю стену, зеркале напротив откликалось:

– Я мамин ангелок, а папа говорит, что я – чистое золото.

Комната изначально проектировалась как репетиционная для Бланш, где она читала сценарии и готовила песни и танцы для будущих фильмов. Бланш относилась к своему ремеслу серьезно, и эта комната была ее идеей.

После несчастного случая она, естественно, потеряла свое прежнее предназначение, и годами сюда никто не заходил. Деревянный пол оставался голым, небольшой рояль аккуратно пристроили в углу у окна, и на клавиши падал солнечный свет. В металлических канделябрах на стенах все еще виднелись плафоны – свечи с оранжевыми лампочками на конце, формой напоминающие колеблющееся пламя. А в зеркале отражался накопившийся за годы слой пыли, безмолвно опускающейся на пол.

Тем не менее Джейн нашла этой комнате применение. Она приходила сюда время от времени, чтобы оживить моменты своего детства, а также убежать от тяжелых разочарований набегающих лет. Нередко она заходила сюда в сумерках просто посидеть – не перед роялем, на единственным в комнате стуле, а на полу. Прищурившись, словно от яркого света, она неотступно вглядывалась в зеркало на противоположной стене, пока в его обманных глубинах не проступали те контуры прошлого, которые она искала. Чаще всего в такие моменты зеркало медленно превращалось в океан. А пол, на котором она сидела, скрестив ноги, как ребенок, играющий в свои детские игры, – в берег. Внезапно наступало лето. Время каникул. Слышался звук набегающей волны. А рядом был отец.

– Не сиди на солнце так долго, детка. Нельзя чтобы у нашей звездочки обгорела кожа!

Он стоял на крыльце дома и выглядел как всегда озабоченным – как бы с ней чего не случилось.

– Не подходи слишком близко к воде, Джени! Большой волной может смыть.

Это была ее любимая греза – океанское побережье. Бывало, она целый час могла просидеть на полу, просто вслушиваясь в шум набегающих волн и отцовский голос. Правда, в последнее время в прошлом обнаружилось и кое-что другое – то, что притягивало ее еще сильнее. Она отыскала старые альбомы с фотографиями, газетными вырезками, записями песен и стихов, которые Джени когда-то исполняла на сцене.

– Но когда я веду себя плохо…

Внезапно вспомнив строку, которая всегда от нее ускользала, она прижала ладони к бедрам и широко расставила ноги, приняв позу сорванца-хулигана. В ее голосе послышались неуверенно-басовитые ноты:

– …Огрызаюсь на каждом шагу…

Ее детское личико перекосило от злобы. Она изо всех сил затрясла головой, и вместе с ней затряслись ее пухлые щеки и дурацкий бант в волосах.

– …Вот чертенок, – ругается мама…