Невозможность наблюдать детские позы – один из поводов для особо острого сожаления, что не вижу… Ведь не будешь ощупывать каждый раз всю фигуру. Это почти то же самое, что и мять лицо. Хотя мгновенно коснуться щек себе позволяю – в поисках улыбки.

Мешки под мамиными глазами принимал за улыбку, и только после ее смерти мне объяснили, что это мешки. И показали их под моими глазами. А я думал: раздвинуто в стороны от носа – значит, улыбка.

Держа большой палец у мамы под подбородком, а остальные пальцы – под затылком, я мог контролировать движения маминой головы. Кивает – «да». Качает – «нет». Жмет плечами – не знает, что сказать. Я позволял себе трогать и мамины губы. Если она не совсем меня понимала, не знала, что ответить, – губы приоткрывались и немного вытягивались. Я смеялся: «Клювик-ворчлювик». Нет, она не была ворчливой, я так называл ее почти постоянное бормотание в пространство, как бормочет радио…

Восприятие мира для меня невозможно без музыки. Скажут – слепоглухой, и при чем тут музыкальность?

Остаточный слух – это не просто больший или меньший дефицит громкости. Это еще, что важнее, большее или меньшее смещение, искажение звуковысотного диапазона. Такие искажения измеряются специальной аппаратурой и с использованием специально разработанных методик. В этом и заключается проверка слуха, и результат проверки называется аудиограммой. То есть получается график, на котором видно, каково (в децибеллах) снижение слуха при той или иной высоте звука (в герцах).

У меня, например, наибольшая потеря громкости, измеряемой в децибеллах, в речевом звуковысотном диапазоне (от тысячи до трех тысяч герц). В более низком диапазоне до меня доходят более тихие звуки, чем в речевом, а в более высоком – еще более тихие, чем в низком. То есть лучше всего, даже без слухового аппарата, я слышу звуки выше трех тысяч герц. С басами и барабанами (большими) уже некоторые проблемы. Шум улицы с оживленным движением транспорта без слухового аппарата не слышу совсем, хотя нормально слышащих он может оглушать, и часто из-за этого бывают пререкания: меня не слышат, а я уверен, что кругом тихо.

Замечена и еще одна интересная, не зависящая от моей воли и сознания особенность: чем выше уровень шума, тем тише почему-то я говорю, и чем тише вокруг, тем я говорю громче. Я могу объяснить это только так: я постоянно бессознательно прислушиваюсь, и, если вокруг есть шум, пусть мной и не осознаваемый, но как-то до меня доходящий, я невольно говорю тише; если же шума нет, я бессознательно прислушиваюсь к собственному голосу, может быть, к вибрации собственных голосовых связок, и начинаю орать, так что меня просят говорить потише, а я выполнить эту просьбу просто не в состоянии. Словом, потеря слуха и степень искажения звуковысотного диапазона у меня очень велики.

Глухого может выручить приставка для цветомузыки: переливы огней – это, конечно, не музыка, но что-то вроде. Эти переливы могут передать ритмы, длительности… Передает ли такая приставка высоту звука? Насколько читал – может в какой-то мере передать и это: разной высоте звука соответствует свой цветовой оттенок. У Ивана Ефремова в романе «Час Быка» много рассуждений о цветовом спектре музыки. Ну, мне, при моем светоощущении (почти полной слепоте), все это недоступно. Хотя просто мелькание огоньков, если выключен всякий другой свет, заметить вблизи могу.

Ольгу Скороходову спрашивали, как она воспринимает музыку. Она писала и на встречах с разными аудиториями обычно рассказывала, что кладет руку на крышку рояля, на корпус гитары… Воспринимает вибрацию, и ей это нравится. Увы, мне неизвестно, чтобы она подробно анализировала свои вибрационные ощущения от музыки.

По личному опыту знаю, что тут можно в какой-то степени различать звук и по высоте, причем точно так же, как это происходит на слух: чем ниже звук, тем грубее и ощутимее вибрация; чем выше, тем тоньше, слитнее. Вибрация может быть и низко-, и высокочастотной, и тихой (слабой), и громкой (сильной).

Глухие и слепоглухие ребята очень любят класть руки на корпуса музыкальных инструментов, на особо сильно вибрирующие поверхности акустических систем радиоаппаратов. Мне случалось вместе с ребятишками в Загорске слушать мою любимую духовую музыку, ряд произведений я знал наизусть настолько хорошо, что мог подпевать, и однажды директор детдома Альвин Валентинович Апраушев буквально обалдел, зайдя в класс, где мы этим занимались: звучал хорошо мне знакомый марш, я пел, уверенно передавая по крайней мере динамику звучания, если не высоту звуков, а вокруг меня столпилось несколько ребят, державших руки кто где смог примоститься: на макушке, на горле, на спине, на груди… Все эти части тела хорошо передают вибрацию голоса, особенно низкого, мужского.

Однажды в лагере воспитательница, как сама потом энергично выразилась, «перематерилась». Я взял с собой на костер диктофончик и кассету с вальсами Иоганна Штрауса, включил на полную громкость, благо и батарейки мне только что привезли из города, держал у своего левого уха, а меня облепило с десяток слепоглухих ребятишек, все тянулись к источникам вибрации – то ли к самому диктофону (хоть пальчиком, благо вибрировал весь корпус), то ли, когда я мог подпевать, к моему горлу, к макушке и прочим моим естественным вибраторам. Облепили: кто на коленях, кто на плечах, кто на шее у меня почти верхом, кто чуть ли не на голове… Во была картинка! А у воспитательницы, как на грех, села батарейка для вспышки фотоаппарата, и моя диктофонная туда не лезет, слишком велика. И дело вечером, естественного света не хватает. Было от чего «перематериться» воспитательнице: не удалось такое сфотографировать! Мы надеялись, что еще представится случай, но увы… Как не вспомнить Твардовского:

Я слышал более-менее нормально до девятилетнего возраста, к тому времени уже успел стать настоящим меломаном. Мама моя прекрасно пела, а вкус имела такой, что репертуар у нее был самой высокой пробы: русские народные песни или ставшие народными. Впервые услышав на торжественном собрании у мамы на работе духовой оркестр (в возрасте примерно четырех лет), я полюбил этот оркестр на всю жизнь, и всякая другая музыка мне нравилась в зависимости от большего или меньшего сходства с духовым оркестром. Поэтому я так и не смог подружиться со струнной и фортепианной музыкой. Орган мне трудно слушать чисто технически: там звуки переливаются друг в друга без пауз, и это затрудняет восприятие.

В провинции вообще, по моим личным наблюдениям, музыкальная культура значительно выше, чем в столицах. А родился и до одиннадцати лет жил я в Кыргызстане, в Бишкеке (тогда – Фрунзе). В то время как в «культурных центрах» уже вовсю свирепствовали ансамбли, заменявшие ритм грохотом, а мелодию – душераздирающими воплями, у нас еще господствовала легкая классика, на танцплощадках преобладали вальсы, польки… И есть что послушать, и есть подо что потанцевать. Но молодежь стала эти танцы под духовой оркестр игнорировать, подавай им «эстраду», и устроили настоящий бойкот, так что оркестр играл по вечерам в парке, в сущности, сам для себя. Помню, как я плакал в детстве от обиды за музыкантов, что их вот так выживают со сцены: танцплощадка пуста, все стоят за оградой, демонстрируя презрение к этой «старомодной» музыке и нежелание под нее веселиться.

А в лагере как-то на концерте угораздило звукооператора включить фонограмму чего-то «тяжелого». Я был так близко от акустических систем, что и без слухового аппарата мог оценить этот шум и потом откровенно высказался: «Впечатление такое, словно задница решила стать оперной певицей».